Двадцать девятое ноября С утра горит свеча в моём пустом дому В честь матери моей печальной годовщины. Я, где бы ни бывал, неясно почему, Обычай этот чту – на то свои причины. Кончается ноябрь. Нет хуже этих дней – Тень снега и дождя летит на подоконник. Я вспоминаю мать, я думаю о ней, На огонёк свечи смотрю, огнепоклонник. Он жёлт и синеват. Смотри и не дыши, Как льёт неяркий свет в горенье беззаветном Прозрачная модель витающей души, Горячая струя, колеблемая ветром. Свечою тает день. В густеющем дыму Уходит город в ночь, как в шапке-невидимке. Недолгая свеча горит в моём дому, Как юное лицо на выгоревшем снимке. Беззвучный огонёк дрожит передо мной, Веля припоминать полузабытый род свой И сердце бередить унылою виной Незнания корней и горечью сиротства. И в комнате сидеть понуро одному, Укрывшись от друзей, весёлых и беспечных. До полночи свеча горит в моём дому И застывает воск, стекая на подсвечник. 1985 Душа В безвременье ночном покой души глубок – Ни мыслей о судьбе, ни тени сновиденья. Быть может, небеса на тёмный этот срок Берут её к себе, как в камеру храненья. Когда же новый день затеплится в окне И зяблик за стеклом усядется на ветку, Её вернут опять при пробужденье мне, Почистив и помыв, – не перепутать метку! Душа опять с тобой, и завтрак на столе, А прожитая ночь – её совсем не жаль нам. Мороз нарисовал узоры на стекле. Безветрие, и дым восходит вертикально. Но горько понимать, что ты летишь, как дым, Что весь окрестный мир – подобие картинки И всё, что ты считал с рождения своим, Лишь взято напрокат, как лыжные ботинки. Что сам ты – неживой – кассетник без кассет, И грош цена твоей привязанности к дому. Что ошибутся там, устав за много лет, И жизнь твою возьмут, и отдадут другому. 1985 Памяти Юрия Визбора (песня) Нам с годами ближе Станут эти песни, Каждая их строчка Будет дорога. Снова чьи-то лыжи Греются у печки, На плато полночном Снежная пурга Что же, неужели Прожит век недлинный? С этим примириться Всё же не могу. Как мы песни пели В доме на Неглинной И на летнем чистом Волжском берегу! Мы болезни лечим, Мы не верим в бредни, В суматохе буден Тянем день за днём. Но тому не легче, Кто уйдёт последним, – Ведь заплакать будет Некому о нём. Нас не вспомнят в избранном – Мы писали плохо. Нет печальней участи Первых петухов. Вместе с Юрой Визбором Кончилась эпоха – Время нашей юности, Песен и стихов. Нам с годами ближе Станут эти песни, Каждая их строчка Будет дорога. Снова чьи-то лыжи Греются у печки, На плато полночном Снежная пурга. 1985 Герой и автор
Учебники нас приучают с детства, Что несовместны гений и злодейство, Но приглядитесь к пушкинским стихам: Кто автор – Моцарт или же Сальери? И Моцарт и Сальери – в равной мере, А может быть, в неравной, – знать не нам. Определить не просто нам порою Соотношенье автора с героем, – С самим собой возможен диалог. И Медный Всадник скачет, и Евгений По улице бежит, и грустный гений Мицкевича всё видит между строк. Из тьмы полночной возникают лица. Изображенье зыбкое двоится. Коптит лампада, и перо дрожит. Кто больше прав перед судьбою хитрой – Угрюмый царь Борис или Димитрий, Что мнением народным дорожит? Не просто всё в подлунном этом мире. В нём мало знать, что дважды два – четыре, В нём спутаны коварство и любовь. Немного проку в вырванной цитате, – Внимательно поэта прочитайте И, жизнь прожив, перечитайте вновь. 1985 На даче Мы снова на даче. Шиповник растёт на опушке, Где прячутся в травах грибы, что зовутся свинушки. Прогулки вечерние и разговор перед сном О первенстве мира по шахматам или погоде, Опилки в канаве, кудрявый салат в огороде И шум электрички за настежь раскрытым окном. Сосед мой – историк. Прижав своё чуткое ухо К минувшей эпохе, он пишет бесстрастно и сухо Про быт декабристов и вольную в прошлом печать. Дрожание рельса о поезде дальнем расскажет И может его предсказать наперёд, но нельзя же, Под поезд попав, эту раннюю дрожь изучать! Сосед не согласен – он ищет в минувшем ошибки, Читает весь день и ночами стучит на машинке, И, переместившись на пару столетий назад, Он пишет о сложности левых влияний и правых, О князе Щербатове, гневно бичующем нравы, О Павле, которого свой же убил аппарат. Уставший от фондов и дружеских частых застолий, Из русской истории сотню он знает историй Не только печальных, но даже порою смешных. Кончается лето. Идёт самолёт на посадку. Хозяйка кладёт огурцы в деревянную кадку. Сигнал пионерский за дальнею рощей затих. Историк упорен. Он скрытые ищет истоки Деяний царей и народных смятений жестоких. Мы позднею ночью сидим за бутылкой вина. Над домом и садом вращается звёздная сфера, И, встав из-за леса, мерцает в тумане Венера, Как орденский знак на портрете у Карамзина. 1985, Переделкино |
