«Спокойный вечер пасмурен и мглист…» Спокойный вечер пасмурен и мглист. Не слышно птиц среди древесных кружев. Пустынна улица. Последний ржавый лист в морозном воздухе легчайший ветер кружит. Любимая осенняя пора. На облаках – сиреневые блики, на светлых лужицах каемка серебра, и над землей – покой, безмерный и великий. Как лживо все: и эта тишина, и мягкий полог облачных волокон… Как пристально в глаза людей война глядит пустыми впадинами окон. «Настойчивой стайки воспоминаний…» Настойчивой стайки воспоминаний никак мне нынче не отогнать. Глаза закрываю, а все в тумане балтийской зари золотится прядь. И тучи, курчавясь, несутся мимо… И ветер крепчает, волну дробя. Ты прежде всегда меня звал любимой, а я не любила, помню, тебя. Нет. Наши дороги легли не рядом. Зачем же столько суровых дней все чудится мне, как воют снаряды, как свищут пули над жизнью твоей? И мысль пробирается дымной чащей, по скалам и топям, сквозь ночь и муть, я нынче бываю с тобою чаще, чем прежде бывала когда-нибудь. Все нынче другое – души и лица, другая радость, другой покой… Я так бы хотела тебе присниться Не той, не прежней… Совсем другой. «Ты мне чужой – не друг и не любимый…» Ты мне чужой – не друг и не любимый, на краткий час мы жизнью сведены. Ты видел смертью взрытые равнины, а я такой не видела войны. Горит в пылинках солнечное утро, мерцает зной… И мы одни с тобой. Ты так в глаза мои глядишь, как будто они полны водою ключевой. Глядишь в глаза, молчишь, сутуля плечи, рука твоя робка и горяча… Что я скажу? Что я тебе отвечу? Ты вправе пить из каждого ключа. Но как бы сердце правдою ни сжалось, я все равно ее не утаю: ты ласки ждешь, а ласки не осталось, ты ждешь любви – она с другим в бою… «Резкие гудки автомобиля…» Резкие гудки автомобиля, сердца замирающий полет. В облаках белесой крымской пыли прячется нежданный поворот. По́лны звона выжженные травы. Ветром с губ уносятся слова. Слева склоны, склоны, а направо – моря сморщенная синева. Ветер все прохладнее. Все ближе дальних гор скалистое кольцо. Я еще до сумерек увижу ваше загорелое лицо. Но когда б в моей то было власти, вечно путь я длила б, оттого что минуты приближенья к счастью много лучше счастья самого. Ночь
Ночь, как быть мне и как рассчитаться с тобою за холодный закат, за асфальт голубой, за огни, за твое колдовство молодое над речной, смоляной, шелестящей водой? Набегающий дождь, фонари и скольженье маслянистых разводов по руслу реки… Ты пришла, как внезапное опроверженье всех сомнений моих, всей тоске вопреки. Глухо плещет вода о бетонное ложе. Дождь рванулся по крышам. Уныло, темно… Да… И все-таки так ты на счастье похожа, что мне кажется – может быть, это оно. «Да, ты мой сон. Ты выдумка моя…» Да, ты мой сон. Ты выдумка моя. Зачем же ты приходишь ежечасно, глядишь в глаза и мучаешь меня, как будто я над выдумкой не властна? Я позабыла все твои слова, твои черты и годы ожиданья… Забыла все. И все-таки жива та теплота, которой нет названья. Она, как зноя ровная струя, живет во мне. И как мне быть иною? Ведь если ты и выдумка моя – моя любовь не выдумана мною. «И знаю все, и ничего не знаю…» И знаю все, и ничего не знаю… И не пойму, чего же хочешь ты, с чужого сердца с болью отдирая налегших лет тяжелые пласты. Трещат и рвутся спутанные корни. И вот, не двигаясь и не дыша, лежит в ладонях, голубя покорней, тобою обнаженная душа. Тебе дозволена любая прихоть. Но быть душе забавою не след. И раз ты взял ее, так посмотри хоть в ее глаза, в ее тепло и свет. Чиж Я зёрна сыпала чижу и воду в блюдце наливала. Мне было… Сколько – не скажу, – я до окна не доставала. Я подставляла, помню, стул, чижу просовывала ветку, а чтобы вечером уснул, платком завешивала клетку. Суббота. Чистые полы. Басы далеких колоколен. И стекла празднично светлы. А чиж молчит, угрюм и болен. Закат ползет по скатам крыш; звеня о стекла бьется муха… В моих ладонях мертвый чиж, не птица, нет, – комочек пуха. И не доступная уму тоска, сжимающая горло… Сама не знаю почему, но время этого не стерло. Я помню: приоткрыла дверь, и луч дрожит на этой двери… Мне только, может быть, теперь понятной стала та потеря. |
