Дом в лесу Стены старые из бревен, в смоляных густых слезах. Словно плюш потертый, темен мох, прижившийся в пазах. Лес вплотную у окошек, листьев смутный разговор, возле лампы тучи мошек, комаров жестокий хор. Да картошка без приправы, испеченная в золе, да грачиный ор картавый в черных гнездах, на заре. Первый взгляд – смущенный, милый, первой нежности тоска… Помнишь, школьница гостила в тихом доме лесника? Щеки нам огонь горячий заливал порой до глаз. Твой отец, улыбку пряча, избегал смотреть на нас. Было так… Давно когда-то… Это все напомнил мне свет вишневого заката на бревенчатой стене, мошкары вечерний танец, запах сена из сеней и предательский румянец семиклассницы моей. Помнишь – лето, два подростка, лес, овраги да холмы… Помнишь дом у перекрестка, где простились с детством мы. Твоя улица Мне каждый кустик мил на ней и каждый камень… А бывало, я шла по улице твоей и ничего не замечала. Был сад как сад и дом как дом, а ты входил в его ворота, обедал, спал, работал в нем, кого-то ждал, любил кого-то. Да что лукавить! Это я тогда тебе ночами снилась. Ты «фотокором» снял меня, и я в столе твоем хранилась. Ты мне натачивал коньки, чинил ремни, забыв усталость, все это смыслу вопреки: я на коньках с другим каталась. С другим я шла на школьный бал, сидела на футбольном матче, а ты вздыхал, и ревновал, и молча мне решал задачи. А если в дождь являлась я, ворчал, встречая на крылечке: – С ума сошла! Промокла вся! – и башмаки сушил на печке. А наступал зеленый май, ты, грустных глаз не поднимая, мне сухо говорил: – Давай сирени, что ли, наломаю. – И мне огромный сноп вручал, тугой, благоуханный, мокрый… И улыбался. И молчал, опасливо косясь на окна… … Был сад как сад и дом как дом… Крыльцо… Над крышею антенна… Да, жаль, мы поздно узнаем любви действительную цену. Навряд ли кто любил меня так бескорыстно, так отважно… Стоит, ступеньки накреня, домишко твой одноэтажный. На днях его должны снести – здесь будет здание вокзала. Послушай, ты меня прости! Ах, если б юность больше знала! А, впрочем, если бы и знать и если б жить начать опять, все повторилось бы сначала! Непогода
Нас дождь поливал трое суток. Три дня штурмовала гроза. От молний ежеминутных ломить начинало глаза. Пока продолжалась осада, мы съели пуды алычи. За нами вдогонку из сада, как змеи, вползали ручьи. А тучи шли тихо, вразвалку, и не было тучам конца… Промокшая, злая чекалка визжала всю ночь у крыльца. Опавшие листья сметая, кружились потоки, ворча, лимонная и золотая купалась в дожде алыча. И, превознося непогоду, от зноя живая едва, глотала небесную воду привычная к жажде трава. Вот так мы и жили без дела на мокрой, веселой земле, а море свирепо гудело и белым дымилось во мгле. Домишко стоял у обрыва, где грохот наката лютей, и жило в нем двое счастливых и двое несчастных людей. Ты мне в бесконечные ночи с улыбкою (благо темно!) твердил, что, конечно, на почте лежит телеграмма давно. Что письма затеряны, видно, твердил, почтальонов виня. И было мне горько и стыдно, что ты утешаешь меня. И я понимала отлично, что четко работает связь, что письма вручаются лично, открытки не могут пропасть… Однажды, дождавшись рассвета, с последней надеждой скупой ушла я месить километры лиловой размякшей тропой. Ушла я вдогонку за счастьем, за дальней, неверной судьбой… А счастье-то было ненастьем, тревогой, прибоем, тобой. Молния На пасмурном бланке короткие строчки: «Не жди. Не приеду. Целую. Тоскую». Печатные буквы, кавычки да точки – не сразу признаешь в них руку мужскую. Обычно от молнии хочется скрыться, бывает, она убивает и ранит… Но это не молния – просто зарница. За этакой молнией грома не грянет. «Не жди. Не приеду»… Какое мне дело! «Целую. Тоскую»… Какое мне горе! И впрямь, вероятно, гроза отгремела, ушла стороною за синее море. |
