Арык Глаз к сиянью такому еще не привык… Зной густой, золотой и тягучий, как мед… А за домом, в саду, пробегает арык, как живой человек, говорит и поет. Он струится, как будто в ущелье зажат, меж забором и каменной пестрой стеной. Распахнется калитка… Лучи задрожат… Засмуглеет рука… Брызнет звон жестяной. С мягким бульканьем вглубь окунется кувшин, И опять тишина. Он один ни на миг не стихает, сбегая с далеких вершин, торопливый арык, говорливый арык… В нем вода холодна и молочно-бела, и, как лента из шелка, упруга в горсти… С первой встречи я сердце ему отдала. Пели птицы в саду: «Не спеши, погости». Счастье ходит со мной по дороге любой… А покой… А покоя не будет нигде. В час, когда занимался рассвет голубой, я пришла попрощаться к ханларской воде. Тишина Двое шли и ссорились. А ночь голубела празднично и хрупко. Двое шли и ссорились. Уступка не могла уже ни в чем помочь. Их несправедливые слова раздавались явственно и гулко. А в несчетных лужах переулка залегла такая синева, словно небо в них перелилось… В каждой синяя луна лежала, в каждой облако, дымясь, бежало, тонкое и светлое насквозь. Пахло глиной и древесным соком, холодом нестаявшего льда. Шелестела зябкая вода, торопясь по звонким водостокам. Мир лежал торжественный такой и необычайно откровенный. Он бы выдал тайны всей вселенной, но под равнодушною ногой разлеталась вздребезги луна, облако тонуло, и на части хрупкая дробилась тишина… И никто не вспомнил, что она – тоже счастье. И какое счастье! «Мне сказали – ты в городе Энске живешь…» Мне сказали – ты в городе Энске живешь. Очень занят работой и встречи не ждешь. Я хожу по Москве, майским ветром дышу, ни открыток, ни писем тебе не пишу. И хотя ты расстался со мной не любя, но молчанье мое огорчает тебя. И представь – на булыжной чужой мостовой вдруг лицом бы к лицу мы столкнулись с тобой. Ты подумал бы: чудо! А вовсе и нет – просто я на курьерский купила билет или села во Внукове на самолет, а до Энска четыре часа перелет. Как тебя обняла бы я, друг дорогой! Только в Энск никогда не ступлю я ногой, никогда я на поезд билет не куплю, никогда не скажу тебе слово «люблю». Ты сейчас от меня так далек, так далек – никакой самолет долететь бы не мог. Ожидание Непреодолимый холод… Кажется, дохнешь – и пар! Ты глазами только молод, сердцем ты, наверно, стар. Ты давно живешь в покое… Что ж, и это благодать! Ты не помнишь, что такое, что такое значит ждать! Как сидеть, сцепивши руки, боль стараясь побороть… Ты забыл уже, как звуки могут жечься и колоть… Звон дверных стеклянных створок, чей-то близящийся шаг, каждый шелест, каждый шорох громом рушится в ушах! Ждешь – и ни конца, ни края дню пустому не видать… Пусть не я, пускай другая так тебя заставит ждать! «Биенье сердца моего…» Биенье сердца моего, тепло доверчивого тела… Как мало взял ты из того, что я отдать тебе хотела. А есть тоска, как мед сладка, и вянущих черемух горечь, и ликованье птичьих сборищ, и тающие облака… Есть шорох трав неутомимый и говор гальки у реки, картавый, не переводимый ни на какие языки. Есть медный медленный закат и светлый ливень листопада… Как ты, наверное, богат, что ничего тебе не надо! Ссора Вечер июльский томительно долог, медленно с крыши сползает закат… Правду сказать – как в любой из размолвок, я виновата, и ты виноват. Самое злое друг другу сказали, все, что придумать в сердцах довелось, и в заключенье себя наказали: в комнатах душных заперлись врозь. Знаю, глядишь ты печально и строго на проплывающие облака… А вечеров-то не так уже много, жизнь-то совсем уж не так велика! Любят друг друга, пожалуй, не часто так, как смогли мы с тобой полюбить… Это, наверно, излишек богатства нас отучил бережливыми быть! Я признаю самолюбье мужское. Я посягать на него не хочу. Милый! Какая луна над Москвою… Милый, открой, – я в окно постучу. |
