«Мы ждали ее в понедельник, и в среду…» Мы ждали ее в понедельник, и в среду, и утром, и в полдень, и после обеда. Мы ждали до вечера, дотемна, мы в окна смотрели – опять не она. На улице ветер пахучий, крылатый… Пушок тополиный влетает в палаты… Вхожу, а в палате уныло, темно, на столике блюдце окурков полно. И голос глухой заклинает меня: «Уйдите, сестрица, не надо огня». А мы-то, а мы-то не спали ночами и с ложечки чаем поили вначале, и старый хирург, приходя, его сам, как мальчика, гладил по волосам… Мы так добивались веселого взгляда… А нынче молчит он, и света не надо… А окна раскрыты, и, пухом пыля, за окнами плещутся тополя, и ветер сочится густой темнотой. …Недоброе сердце у девушки той. Такая же, как она Дождь стучит по железу крыши, и, хотя мы с тобой вдвоем, говоришь ты как можно тише о недавнем пути своем. Об изрытой сырой полянке, где ты принял неравный бой, и о том, как в сожженном танке был спасен боевой судьбой. Как ты, кожи сдирая клочья, тяжкий люк приоткрыл потом, запах гари и холод ночи опаленным глотая ртом. Говоришь, а глаза потухли, будто жизни совсем не рад… В коридоре шаркают туфли, костыли в тишине гремят. И я знаю, я знаю, знаю, что не рана твоя болит, что больнее, чем рана злая, слово горькое – инвалид. И другое я знаю тоже: как, ладони прижав ко лбу, ты над карточкой непохожей по ночам пытаешь судьбу. Не пытай, не грусти, не надо! Верь, подруга тебе верна, как я встрече была бы рада, я – такая же, как она. Как тосклив одинокий вечер, как дорога моя темна, как ждала бы я этой встречи, я – такая же, как она… Салют Мы час назад не думали о смерти. Мы только что узнали: он убит. В измятом, наспех порванном конверте на стуле извещение лежит. Мы плакали. Потом молчали обе. Хлестало в стекла дождиком косым… По-взрослому нахмурив круглый лобик, притих ее четырехлетний сын. Потом стемнело. И внезапно, круто ракетами врезаясь в вышину, волна артиллерийского салюта тяжелую качнула тишину. Мне показалось, будет очень трудно сквозь эту боль и слезы видеть ей цветенье желтых, красных, изумрудных над городом ликующих огней. Но только я хотела синей шторой закрыть огни и море светлых крыш, мне женщина промолвила с укором: «Зачем? Пускай любуется малыш». И, помолчав, добавила устало, почти уйдя в густеющую тьму: «…Мне это все еще дороже стало – ведь это будто памятник ему». Встреча
С поля наплывает горечь донника – запах лета, жаркий и сухой. На закате охает гармоника над стеклянно-розовой Окой. Пыльным въездом проплелись подводы, разошелся по домам народ, от конторки, баламутя воду, отвалил на Горький пароход. И тогда не тихо и не скоро, будто встрече будущей не рад, поднялся, прихрамывая, в гору с фронта возвратившийся солдат. Далеко ему еще до дома, и другой туда, пожалуй, путь, только очень к девушке знакомой хочется солдату заглянуть. Снова к сердцу подступило прошлое, сжались от обиды кулаки. Девушка простилась по-хорошему и не написала ни строки. Позабыла девушка, наверное, вечера на отмелях Оки, поглядеть бы ей в глаза неверные и уйти, не протянув руки. Он курчавой тропкою проходит, за ноги цепляется вьюнок… Бабка свеклу полет в огороде – окликает: «Заходи, сынок!» До чего же это все родное, даже не задетое бедой! В темных сенцах кадка с ледяною сладкою колодезной водой. Зеленеет свет на подоконнике сквозь густую пыльную листву, на комоде каменные слоники выстроены в ряд по старшинству. Над комодом в рамках и без рамок полинялых фотографий ряд – дедовских, отцовских, тех же самых, что висели тридцать лет назад. И внезапно щеки побледнели: не замеченная до сих пор, девушка в пилотке и шинели посмотрела со стены в упор. Фиалки Был теплый день. Кричали галки. Мальчишка, ясноглаз и рус, срывал в березняке фиалки и клал их в дедовский картуз. Он так был счастлив, отыскав семью душистых, мокрых, милых, с тончайшей сетью темных жилок на лиловатых лепестках. Он шел домой. А на дороге чужой, с винтовкой на весу, сказал ему: «Чего ты бродишь? Чего ты шляешься в лесу?» Взял за руку. Пошли, свернули. Но мальчик вырвался из рук, забыв, что существуют пули, и, слыша только сердца стук, нырнул в кустарник, легкий, быстрый. И раньше, чем беду постиг, скорее, чем умолкнул выстрел, на молодой траве затих. Лежит в кустах застывший, жалкий, и глаз мертва голубизна… И вот опять пришла весна. Опять в лесу цветут фиалки. Опять теплынь. Но все не так, все и́наче – ясней и краше. Враг далеко. Все это наше: и лес, и тропы, и овраг, и песня робкого щегленка, и брызги света без числа, и прошлогодняя воронка, что лопухами заросла. Цветы, роса – все наше это. И с каждым часом горячей касанья солнечных лучей. … А мальчик не увидит лета. |
