– И тогда я закрылась дома, стала пить, захламилась…

– Специально, чтобы опять попасть сюда? – уточнила я.

– Да. Лучше сюда, чем в банковские рабы. И я всё отработаю. Пойду в больницу уборщицей, там платят двойную ставку, хоть и непонятно за что. Всё роботы делают давно: и моют, и судна выносят, и убирают, а мне остаётся только ходить за ними и кнопки переключать вкл/выкл. Останусь здесь, потом жильё дадут, мужика найду хорошего, и будем себе жить потихонечку.

Н-да… Ей бы книгу написать: «Бег по замкнутому кругу». Я успокоила Эмму, как могла, поблагодарила за рассказ, обещала вечную дружбу и как можно скорее удалилась, опасаясь второй волны рассказа с ещё большой детализацией.

– Жень, разве так бывает? – я пересказала ему сюжет «романа» Эммы.

Он хохотал неприлично долго, постоянно требовал деталей. Я недоумевала и обижалась, не понимая причин. Наконец, он сжалился надо мной и прокомментировал:

– Скалолазка, ты ещё ребёнок совсем, уж прости мой стариковский цинизм! Так красиво заливает старушка – заслушаешься! Прибухивает твоя Эмма изрядно. Её сюда ссылают уже раз пятый, наверное. Приезжает по этапу, остаётся добровольцем, а заканчивается всё тем, что начинает пить беспробудно. В итоге её отправляют за стену и лишают контракта.

– А ты откуда знаешь? – удивилась я.

– Так болтаю же со всеми, налаживаю связи, так сказать. Сплетни в наше время – лучший источник информации, и истины в них куда больше, чем в официальных новостях. Буфетчица, та, что постарше – большой знаток местных нравов и кладезь мусорного фольклора. Рекомендую для общения!

– Ну, а мужики как? Тоже всё врёт про своих ухажёров? – спросила я.

– Нет, про их «прятки» всё верно. Тут полно тех, кто скрывается от долгов. Зона с особым экономическим режимом: за все долги не могут вычитать более десяти процентов заработка, а добровольное погашение отсюда обязаны зачитывать один к двум, и подработать можно прилично. В Уставе об этом сказано. Учила, сдавала? Двоечница! – подначивал Женя.

– Странно. Зачем на помойку сбегать? Банк же всё даст, если ему задолжаешь – жильё, работу. Живи и отрабатывай свои долги на чистом воздухе. Некоторые же, наоборот, специально кредиты не отдают, чтобы стать «банковским человеком» и не заботиться больше ни о чём. Живи себе, работай, горя не знай. Всё лучше, чем здесь, с крысами и вонью, – я откровенно недоумевала.

– Ох, Ра, не та тема, не думай об этом! Чтобы об этом думать, надо пожить лет хотя бы пятьдесят среди свобод, которые одни люди, богатые, решили дать другим людям, нищим. Попробовать, каково это, в принципе, отрабатывать долг перед банком. Остаться без жилья, без имущества, с минимальной медстраховкой, с навязанной и потому нелюбимой работой за копейки. Как замануха звучит красиво, а на деле это самое настоящее узаконенное современное рабство. То, что людей не кидают на съедение тиграм посреди арены, и то хорошо. Тебе полгода в директории кажутся невыносимыми, а что бы ты сказала про пожизненную отработку там, куда банк «направит»? Тебе оставят денег на еду и немножко одежды, а всё остальное – общественное. Комната в общежитии, жизнь между домом и работой за гроши. Ни карьеры, ни обучения, ни путешествий, ни домашних животных, ни возможности смены страны проживания, ни возможности содержать и воспитывать своих детей – их забирают учиться в банковские специнтернаты. Ничего своего, кроме пары белья да зубной щётки. Но тебе не надо об этом думать. В твоём возрасте философия – крайне вредная наука.

– Это почему ещё? – удивилась я.

– Потому, что мозг философа выдаёт сухие суждения и должен быть сух, чтобы эти суждения не намочить. А чтобы мозг был сух, не должно быть эмоций, чтобы не текло ничего и нигде и не увлажняло правильные мысли. Потому-то к старости, когда мозг сохнет, и начинают философствовать. Тебе рано, купай мозги в эмоциях, получай удовольствие! – усмехнулся Горец.

– Та-а-а-к. Ты опять от темы сбегаешь, значит, ты тоже в этом прекрасном месте потому, что от банков прячешься? – догадалась я.

– Какая ты «догадостная» девочка у нас! Сама проницательность! Ну, а если угадала, то что теперь? Возьми с полки пирожок, отравись и будь довольна собой.

– Ты меня сейчас застрелил. Завалил в висок без права на выживание. Жень, так получается, что «суть этого чистого места» в том, чтобы в этой «свободной стране» от долгов скрываться? Вся эта высокопарная чушь про особую ауру, вся эта завеса тайны – всего лишь дырявая занавеска на двери общественного туалета? Бэ-э-э.

– Ты прямолинейная, как доска. Что ты рубишь-то сплеча? И меня разгадала, и резервацию разгадала, и занавеской прикрыла, и всё это за каких-то две недели! Ты ещё карантин не прошла, а знаешь уже больше, чем наш историк Андрюша! Оставь немножко на потом, тебе тут ещё несколько месяцев ошиваться, – сказал он примирительно.

– Так я права, да? Скажи, я права? – не унималась я, и он понял, что не отстану.

– Нет. Ты не права, – ответил Женя угрюмо. – И сколько бы ты ни читала, ни слушала, ни представляла себе, ни вытрясала душу из других – ты не поймёшь. Тебе рано здесь быть. Это место понимают те, кто испытал в жизни много боли и ищет угол, где от неё укрыться. Здесь к каждому человеку в границах стены повышенное внимание: здоровье его – забота государства, рабочее время сокращено, оплата повышенная, для проведения отпусков спецквоты в лучших курортных зонах. Затравленные, загнанные в угол обстоятельствами люди в «Мусорщике» снова чувствуют себя полноценными и нужными. И если бы эти особенности резервации так тщательно не скрывали, то в очереди в эту невкусно пахнущую страну выстроилось бы полмира!

– Всё. Волшебной страны нет, тайны нет, любви, даже у Эммы, нет. Сплошная проза жизни. Пойду учиться и проживать эту пресную неинтересную прозу, – сказала я.

– Не перегибай! У мужиков с Эммой в туфлях как раз самая настоящая любовь, больше ж она ни для чего и не нужна, – ответил Женя.

– Да ну тебя, виртуальные же есть! – не поверила я своим ушам.

– Здесь, радость моя, зона, свободная от VR[16]. Забыла? – напомнил он.

– А Пепечка-то хоть у неё был? – понадеялась я хотя бы на любовь, тем более, что теперь с рассказом Эммы всё сходилось и её Пепечка повесился как раз из-за банковского рабства.

– Вот уж чем я не интересовался никогда, так это чужими пепечками. Это так важно?

– Она мне битый час про него рассказывала так, что я чуть ли не запах его почувствовала. Неужели она всё придумала? – размышляла я вслух.

– Не знаю, честно. Могу ради твоего любопытства спросить у буфетчицы. Эмма такими темпами, пожалуй, скоро не за стеной, а на горе окажется, там пепечек полным-полно. Говорят, она в прошлый раз уже порывалась туда сбежать, еле успели отловить и выслать, – сказал Горец.

– Да что ж там такое на этой горе?

– Прогуляйся по прямой трансляции и погляди, кто и как там живёт. Видеокамеры много где понатыканы. Весьма интересное зрелище! – порекомендовал Женя.

Он прятал глаза. Я почувствовала, что этот разговор ему крайне неприятен, я надоела ему своей настойчивостью, мешаю, поэтому поспешила уйти.

Ночь настала тяжёлая. Уже третий раз ночью наползало зловоние, от которого не спасали ни герметизация, ни маска. «Perfume permeation – к нам проник парфюм», – шутили сотрудники экослужбы. Ничего себе «парфюм»! Даже их, закалённых десятилетиями, передёргивало от этой вони. На вопросы об опасности «парфюма» они успокаивали: «Бомжи на горе в нём постоянно живут. Без масок, без противогазов, без герметизации. И ничего, живы».

Попривыкнув к неприятным запахам, я спала уже без маски, но в этой ситуации, чтобы хоть как-то перебить вонь, налила немного розового масла на салфетку, вложила её в повязку и лишь тогда задремала. Внезапно замигал свет, монитор химопасности на стене окрасился в жёлтый цвет. Я покорно поднялась, проверила противогазы. Их было два, срок годности на каждом в порядке. Походила бесцельно по комнате, снова легла.