«Приложил ей голову к груди…» Приложил ей голову к груди. – Кажется, там море. Море там. Бесчинствует, гудит. И деревня там. Скрипят заборы. А еще трава. Она поет Небу, зацелованному ветром. Там дорога стелет поворот К церкви предрассветной, староверной. Птицы. Слышу птиц и их ни счесть, Бьют крылом по заспанному полю. И летит в народ благая весть Детским смехом, а не зрелой болью. Голос твоей матери звучит, Хмыканью… Отца ли? Деда? Вторит. И стихов моих струится ритм, Только он один, я слышу, горек. Рассмеялась – так журчит родник, Фыркнула, но почему-то грустно, Приложила голову к груди. «Я не люблю писать стихи…» Я не люблю писать стихи. Неблагодарное занятие, Бездомный крик в стране глухих, Где среди смеха так нескладен я. Они до слов разъели грудь, Они всю жизнь мою изранили, Они к душе проказой льнут. А я писал руками рваными, Не размышляя над ценой, Но оплатив сполна сединами. И Бог склонился надо мной, И целовал, и плакал зимами. И снег из глаз Его летел, Я в нем терялся, как на паперти, И засыпал, до мела бел, На этой стылой вьюжной скатерти. Я все шептал Ему про свет Губами бледными, разбитыми. Свет гас в ободранной листве И осыпался в строки ритмами. Но даже боль – лишь тень любви, Добро всегда стоит за душами. Я не люблю писать стихи. Но Он их слушает. Он слушает. «Ветер такой холодный, вечер упал под ноги…» Ветер такой холодный, вечер упал под ноги. Я обнимаю город – он подарил мне счастье. Этого мне хватило, этого было много. Только прошло внезапно. Кончилось в одночасье. Руки твои застыли, тонкие, злые руки, Где-то в другой вселенной, где-то с другим мужчиной. Ветер со мной остался. Город – звенящий, хрупкий. Вечер ко мне прижался, сердце сдавил в морщины. Жизнь распахнула тело – на тебе, мальчик, боли, Чтобы надрывней пелось, чтобы леталось выше. Милая, милая, верю, внемлю твоим гастролям На заповедной сцене душ всех таких мальчишек. Твой, не скрипи снегами, не заползай на грудь мне. Жизнь, я люблю твой запах. Я его сделал словом. Хватит. Ты слышишь? Хватит этих смешных прелюдий. Я уже все запомнил. Я уже весь срифмован. Ветер. Молчит мой город. Я улыбаюсь в окна. Вечер. Мне мало места. Мало мне – небосвода. Тесно мне в этом мире – радостном, благотворном. Я разрезаю кожу. Я становлюсь свободным. «Он пишет о разбавленном вине…» Он пишет о разбавленном вине, Разлитом в человеческие души, О том, что неоправданно трудней Дышать, когда внутри лишь стаж да стужа. О том, что и ему бывает жаль, Когда увозят сердце в неотложке. Про улицы и сморщенный асфальт, Где спотыкаются об лужи даже кошки. О счастье всем. Но и о боли всей. О пьяных драках и о верной дружбе. О людях пишет. Любит он людей, Даже тогда, когда любить не нужно. Он пишет, поднимает мутный ил Со дна стихов. Он весь уже списался. О женщине, которую любил, О женщинах, в которых ошибался. Он пишет, не разгаданный никем, Он с каждым словом – на ступеньку выше. Он пишет о себе, о старике, Но из груди его поет мальчишка. Вот потому под каждою строкой Ворчливо размышляющей о вечном — Веселый свист, веселый и живой, И ранняя простая человечность. А время за окном бежит, кружит, Целует в лоб и волосы колышет. Проходит день. Проходит свет и жизнь. А он все пишет, пишет, пишет, пишет… «Я спросил у нее: Где граница зимы? Расскажи мне…» Я спросил у нее: Где граница зимы? Расскажи мне, Расскажи, покажи тот момент, где рождается снег. Где метель обнажает родную страну до чужбины, Где течет горький иней из чьих-то сиреневых век. Посмотрела печально и мимо, укутала плечи: Там, где птицы молчат. Там, где больше не слышен их крик, Где назначена многим из нас нелюбовь и невстреча, Где баюкает мертвое сердце угрюмый старик. Где стеклянное небо скрипит и вот-вот разобьется, Где бездомные, Богом забытые, гибнут на вес, Десять там, двадцать здесь… А за ними бредут стихотворцы, Собирая еду для голодных поэмок и пьес. Там, где руки, холодные руки блуждают по коже, А она их не греет, она замерзает от ласк. Где горящая спичка всех слов твоих станет дороже, Там, где мало, так мало тепла остается от нас. Там, где все что-то ждут, и ютятся в простылой юдоли, Где на сотни замков запирается каждая дверь, Там, где птицы молчат, там, где птицы, ты слышишь, умолкли, Там, где птицы молчат, там и ты остаешься теперь. «Ты помнишь пушистое белое время…» Ты помнишь пушистое белое время, Твой певческий мир был пока что не создан, Ты ранней душою тянулся за всеми, Ты помнишь, как мама баюкала звезды? Потом оклемался, споткнулся, разжился, Грустил виртуозно, до хрипа под сердцем, Пил жадно интриги и ложь закулисья Огромного мира в малюсеньком тельце. Ты женщине клялся, что будешь с ней рядом, Потом превращал ее в слово, в синоним Забытой на столике яркой помады. Она тебе верила. Верила, помнишь? Но что-то болело в груди. По живому Шли танки сомнений и мяли рассудок, Ты мир целовал, но нащупывал кому Бессмысленных ссор и разбитой посуды. И было так тошно, и мир стал приземист, Все чаще ты молча шептал себе «поздно». Ты помнишь пушистое белое время, Ты помнишь, как мама баюкала звезды? |
