«Говорят, он жил здесь, вблизи, где-то вниз по улице…» Говорят, он жил здесь, вблизи, где-то вниз по улице, Вечерами выгуливал в парке свою тоску, И считал, что глаза людей так легко рифмуются С белоснежным небом, приставленным дулом к виску. Он заваривал чай из звезд и ругал повседневщину, Рисовал в траве портрет из своих следов, Говорят, он любил горожанку, простую женщину, И вписал ее в вечность посредством обычных слов. Говорят, он отрезал боль и отнес на мусорку, И вся жизнь была, как бег, как пожар, цейтнот. Говорят, что он слышал мир, как мы слышим музыку, Говорят, он видел в людях систему нот. Говорят, что его душа оставалась голая, Но плясала так, что скрипели сухие лбы. Говорят, он писал стихи на ладони города, На асфальте дней, под ногами людской толпы. А потом исчез. И остались лишь эти россказни, Этот пропуск дат, эти сказки на новый лад. Говорят, его видели где-то в начале осени, Говорят, он смеялся, когда уходил навсегда. «Я свыкся с пустотой, я свыкся с криком…» Я свыкся с пустотой, я свыкся с криком, С продажностью и пошлостью людей, С идеей, что давно стоит артикул На каждом из вбиваемых гвоздей. Я свыкся с миром. Свыкся и сроднился Со всей его огромной простотой, Со всем его красивым эгоизмом, Со всем, что между мною и тобой. Я стал травой, Я вжился в гроб и в город, Реальность изучил на слух и вкус, Стихами расцарапал лоб и горло, По следу твоему пуская пульс. Сквозь старость слов, Сквозь страсть и малолетство, Сквозь вены дней и сквозь секунд венки, Я век за веком всматриваюсь сердцем В классический пейзаж твоей руки. Я век за веком слушаю тревожно Симфонию рожденья и войны, Симфонию о будущем и прошлом, Где ты – восьмая нота тишины. Ты так нужна, до жадности и жажды, Ты так нужна, в начале и в конце. И знаешь, мне почти уже не важно, В твой фокус я попал или прицел. «Девочка Герда, ты знаешь, я часто писал…» Девочка Герда, ты знаешь, я часто писал, Складывал слово из льдинок. Но это не вечность. Это грядущей зимы растворенный крахмал В лицах людей. Это ветер. Сто двадцать по встречной. Это закон хрусталя – быть прозрачным до дна. Это закон пустоты – не отбрасывать тени. Это взросление сердца, его белизна. Это умение встать после многих падений. Девочка Герда, я просто влюблен в этот снег, Он – панацея от жара в груди, понимаешь? В ритме работы, рутины, врагов и коллег, Он, изменяющий мир, обещание мая. Он – апогей перемен через вещность идей, Он – откровение неба, дословие, гнозис. Падает снег. С каждым мигом дышать холодней. Он – то, что было до нас. И останется после. Впрочем, не важно. Симфонии зим не для тех, Жадно хранящих очаг после окрика «поздно». Девочка Герда, живи. Дольше всех, лучше всех. Девочка Герда, живи. Вспоминай. Не замерзни «Через бордель и кладбище…»
Через бордель и кладбище, Смятое долгой тяжестью, Тело твое уставшее Падает в снег бумажности. В эти блокноты, записи, В эту метель поэзии, Где ты однажды заперся От подлецов и бездарей, Где из всего обжитого Слов и условий общества: Горечь лица убитого Над буреломом творчества. Шей из душевных лоскутов С веком своим свидание. Господи, мир наш – госпиталь, Раны бинтует ранние. Шей вдоль по шее строками, Туже петлю затягивай. Тень над тобой. Но рока ли? Или руки протянутой? Всматривайся до окрика В эту тайгу страничную, Где твоя муза – облаком, Прямо над безразличием. В эти чертоги праздного, В ломанность губ впадавшие, В эту соборность разума, Через бордель и кладбище. «Ну что ты, брат мой, загрустил…» Ну что ты, брат мой, загрустил? Стихи, стихи… Они не стоят Заросших памятью могил И нервов, вышедших из строя. Твоих травмированных рук, Творящих небо на бумаге. Они не стоят даже букв, Они не стоят даже знака. Ты лечишь душу тишиной, Но в гамаке утрат и споров, Уже седой, уже больной, Ты все же слышишь в себе море. И грудь твоя тесна, узка, Ты лаской лечишь горб бессонниц, Но та же мертвая тоска На лицах всех твоих любовниц. А женщина – почти покой, Она тебя, конечно, лечит И гладит сломленной рукой Твои изломанные плечи. Но только ты уже не рад. Стихи, как прежде, просят перьев. Давай напьемся, что ли, брат? Напьемся жизни перед смертью. «Это даже не грусть, это даже не горе…» Это даже не грусть, это даже не горе, Это жесткий вопрос в сухожилиях дней, Это твой прейскурант у судьбы-сутенера, Это ты в лабиринте людей и идей. В этом поиске цели – налет недоболи, Исступленность лица, недосып, недосуг, В этом поиске смысла уже не до голи Полупьяных страстей. Не до рук, не до сук. Пролетай, пролетай по отчизне и жизни И ищи, и ищи себя в стопках домов, В этом поиске слов, в этом поиске смысла, Оправдания разума в скобках голов. Потеряешь рассвет, потеряешь утробность Материнского неба над выкриком «пли». Падай. В поры опор, в благоглупость и пропасть, В растревоженность губ безымянной любви. Здесь взросление духа похоже на бойню, Здесь рождение – смятый в пеленках билет В апогей суеты между мной и тобою, В эти поиски смысла, Которого нет. |
