— Да еще в школе, — отвечает Артур, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не присвистнуть, в то время как он вдруг спрашивает: — Полин, а сколько ты здесь еще пробудешь?

— Ну… — как же я ненавижу точные цифры, всю эту конкретику и мысли о будущем. — Ещё чуть больше недели.

— Чуть больше — это сколько? Дней десять?

— Восемь… — говорю еле слышно, понимая, как это мало. Как мало для того, во что я с размаху вляпалась — и желание докопаться и узнать, что же на самом деле случилось с Виолой, и съемка с Артуром, и кофейня Дениса, и гости у Никишиных, и… уверена, что и это не все, и я точно что-то забыла. Ах да, главный повод моего приезда — эта глупая справка из жилищной конторы, на которую я уже готова забить. И пусть у тетки будет прямой повод ненавидеть меня и считать, что я хочу испортить ей жизнь, мне все равно. Хочу я на самом деле только одного — чтобы времени хватило только мне и ему.

— Восемь? — повторяет за мной Артур таким же севшим, как и у меня голосом. — Это мало…

— Я знаю… — только и могу сказать я. — Очень мало.

А ведь мы еще не ездили с ним купаться ночью, он не давал мне уроки игры, мы даже не засыпали и не просыпались вместе. Черт! Ну какие могут быть разговоры, какие размышления, кода время уходит, а мы тратим его не на друг друга?

Мы больше не говорим, иначе пришлось озвучить бы то, о чем каждый из нас старается не думать — а что потом, что будет дальше? Лучше не думать об этом, лучше целоваться — нетерпеливо, жадно, до потери чувства времени, которое насмешливо тикает стрелками где-то далеко, не здесь. Не между нами.

Но где-то глубоко оно не отпускает нас — и мы торопимся. Спотыкаясь от суматошных, где-то неловких, но таких искренних объятий, возвращаемся в машину, и не просто трогаемся, а срываемся с места. Никто не думает о допустимой скорости, мы даже не пристегнуты — ремни мешают мне быть ближе к нему, обнимать его, дышать на его кожу, прижиматься губами к щеке, стараясь поймать его запах, оставить его на себе. В машине снова темно, свет от фар выхватывает только пустую дорогу и белую разметку, проносящуюся мимо рваными полосками, отбивающую пульс мира, который уснул. Остались только эта темнота, он и я. И ни опасности, ни страха — ничего.

Негромкий визг шин, с которым мы сворачиваем с развилки переезда, сменяется на поскрипывание и шелест щебня и сухой травы под колёсами. Артур резко тормозит у самого моего дома, и за полсекунды до этого мне кажется, что он готов протаранить входные двери — лишь бы не тратить время, чтобы открыть их.

Это безумие, этого не могло бы быть — но откинувшись на сиденье, я смеюсь. Мне не страшно — мне дико, весело и легко. Даже если бы так случилось, я не сказала бы и слова против.

Я не успеваю выбраться из машины сама — открыв дверцу, он рывком вытаскивает меня из салона — и я снова целую его, слыша, как пищит сзади сигнал блокировки, шаря при этом рукой в сумочке в поисках ключей, которые никогда не попадаются под руку в нужный момент. И как только нахожу, понимаю, что не могу попасть в замок — развернув меня лицом к двери, так что я утыкаюсь в нее лбом, и спиной к себе, он сгребает мои волосы в тугой узел, приподнимает, открывая шею, и прикусывает зубами — но не шутливо, как делал это утром, а с какой-то животной нетерпеливой жадностью. Я чувствую, как сползаю по этой чертовой двери вниз, едва не роняя ключ и снова промахиваясь мимо замка. Лучше бы Артур и вправду ее протаранил, так было бы проще.

Он подхватывает мою руку и сам вставляет ключ в замок, проворачивая несколько раз. Дверь открывается, мы едва не падаем, вваливаясь в коридор, и последнее, что я понимаю — это то, что он ногой захлопывает ее — и дальше нас окутывает темнота, которую слегка рассеивает маслянистый тёплый свет дальнего фонаря, проникающий в большие окна. Если бы мы прошли дальше, ближе к средине — я бы видела Артура, ориентировалась бы в пространстве, у меня остались бы зацепки за реальность. Но сейчас их нет, а, значит, нет и самой реальности. Остались только ощущения, бешеные и острые, раздирающие изнутри.

Во мне все ноет, кричит, стонет от напряжения — нет времени, чтобы раздеваться полностью, нет времени, чтобы добраться до кровати, пусть до нее с десяток шагов. У нас, вообще, почти нет времени.

Спиной я ощущаю шероховатый пол в прихожей, чувствую, как его руки сдёргивают с плеч рукава моего платья так, что мелкие пуговицы отскакивают и прыгают по полу с глухим стуком, слышу, как звенит пряжка его ремня, какой-то шелест, шорох одежды и сброшенного белья, шуршание юбки, которую я помогаю сдвинуть повыше, приподнимая бёдра ему навстречу — и когда он снова вжимает, вдавливает меня в деревянные доски пола одним резким и сильным движением, в мозгу вспыхивает только одно слово — наконец-то.

— Наконец-то! — хрипло шепчу я, и мне хочется то ли смеяться, то ли плакать. Как же офигительно. Наконец-то.

Он что-то сбивчиво говорит мне на ухо, а я в ответ только крепче обнимаю его, притягиваю к себе, подаюсь вперед, чтобы сильнее чувствовать как он двигается — пластично, упруго, без резких рывков и в то же время с силой и ритмом, на который мне легко настроиться, он идёт в такт с ударами моего сердца — в унисон, до секунды. Быстро, быстро, еще быстрее — много времени не надо ни ему, ни мне. Ловлю его лицо в свои ладони, хочу поймать дыхание, чтобы ощутить момент, когда он больше не сможет сдерживаться, и вдруг замираю, остатками сознания понимая, что совсем забыла о том, о чем помню всегда, в любой ситуации — а тут меня так бездумно унесло.

— Артур, — я еле слышу себя, а вот панику чувствую безошибочно. — Подожди, подожди, мы же не… Пока не поздно… Возьми у меня в сумочке, прямо сейчас…

— Тс-с, — его голос снова щекочет мне ухо, рукой он берет мою ладонь и уводит вниз, вкладывая в нее что-то шелестящее, то ли из тонкой фольги, то ли из плотного целлофана. — Все в порядке, все хорошо, — мои привыкшие к темноте глаза различают его улыбку, и я понимаю, что в пальцах у меня — разорванный пакетик от презерватива.

— Я все помню, расслабься. С меня хватило прошлого раза. Можешь не волноваться больше. Я все помню, Полин, — его губы прикасаются к моим успокаивающе и нежно, и только по легкому подрагиванию его тела я чувствую сжатое в тугую пружину, пульсирующее напряжение.

Не знаю почему, но в ответ я только всхлипываю — то ли плачу, то ли смеюсь. Кто бы подумал. Когда еще такое было, чтобы я как девчонка-первокурсница не понимала, защищённый у нас секс или нет, и не заботилась о том, что, вообще, происходит

«Как малолетки, ну в самом же деле» — в который раз, пролетает в голове эта мысль, но надолго не задерживается. Я стараюсь не разреветься прямо сейчас — как только он снова начинает двигаться, мои чувства, качнувшиеся от возбуждения и испуга до пришедшей им на смену нежности, начинают шкалить, звенеть, натягиваться в тонкую струну, которая вот-вот порвётся. Вот-вот… Реветь во время оргазма — что может быть глупее и ванильнее, а, Полина? Да держи ты себя в руках, ты же взрослый человек!

Но я не могу, не могу, не получается — это все как насмешка над моими установками, над моими правилами, над всеми моими убеждениями. И когда в самый лучший, самый яркий момент, он подхватывает меня под спину и приподнимает к себе, вжимаясь так плотно, чтобы между нами не осталось даже миллиметра, и натянутая внутри струна дрожит так сладко, так отчаянно — а после взрывается, словно стекло от слишком высокого звука — дзинь! — и разлетается невидимыми осколками, я плачу. Я ничего не могу поделать с собой, ничего не знаю о себе, ничего не понимаю — только всхлипываю, самозабвенно, от души, как будто первый раз в жизни.

Артур, опускает меня на пол, падает сверху, накрывая собой, и мне не хочется, чтобы он отдалялся, я удерживаю его, чтобы ещё сильнее передать все то, что чувствую — через частое дыхание, через покрасневшую, покрытую мурашками кожу, через вздыбленные волоски на руках и дрожь, проходящую от меня к нему. Такая полная откровенность, разговор не словами, а телом, потому что тело не врет. И я не могу врать сейчас.