— Здравствуйте! А я к вам!

Величественная дама продавец неодобрительно хмурится, ее подруги переглядываются, откровенно фыркая и пуская глаза под лоб.

Что-то не то. Не должно быть такой реакции на мое приветствие — тихо пофыркать за спиной и покрутить у виска — это одно. Открыто демонстрировать желание вцепиться тебе в волосы — совсем другое.

Понимая, что сходу не могу разгадать эту загадку, продолжаю засыпать недовольных женщин вопросами.

— Подскажите, пожалуйста, что я могу взять у вас из готовой еды? Что-нибудь порекомендуете?

Продавщица, приподняв бровь, надменно хмыкает и одним взглядом показывает на полку с пирожками. На вид они какие-то совсем страшные, но мой голодный желудок тут же начинает призывно урчать.

Смущаясь, опускаю взгляд вниз, пытаясь утихомирить некстати возникшее урчание — и тут же понимаю причину такого осуждения. Равно как и повышенное дружелюбие от местных пьянчужек в пельменной. Черт побери, ну как я могла так оконфузиться!

Спеша за покупками, я оделась как обычно дома — свежая белая майка и джинсы, очки, чтобы скрыть синяки под глазами, кеды и… никакого лифчика, закономерно решив, что это не гос. инстанция, к чему мне какие-то ограничения. Да и вообще, с моей нелюбовью к натирающим лямкам и тесным застёжкам, от которых противно чешется спина, я часто пренебрегаю этой частью гардероба. Грудь под майкой, естественно, угадывается. Мне на это давно плевать, равно как и большинству народа в тех местах, где я обычно бываю. Вот только этот магазинчик — явно к таким местам не относится. И я об этом вспоминаю слишком поздно.

Пусть я уехала давно и косячу теперь на каждом шагу, все же, я родилась здесь и прекрасно понимаю, что после подобного просчета выстроить отношения или выведать нужную информацию у дамочек не получится. Наличие в поле их зрения едва прикрытой женской груди равносильно заявлению: «Я стерва-сучка-проститука, уведу твоего мужика, лишу семью кормильца, детей по миру пущу, а тебя заставлю побираться в переходе»

Поэтому, сразу сбавив градус улыбчивой радости, перехожу к официальному тону потребителя. Ну и черт с вами. Не выгоните же вы покупателя из гастронома, который готов скупить у вас половину товаров на полках? Хотя, учитывая их неполную заполненность, скупить можно и все.

— С чем пирожки, подскажете?

Дама-продавец что-то невнятно бурчит под нос, ее подружки откровенно насмешливо цокают языками.

— Говорите громче! — повышаю голос. — Я вас не слышу!

— Глухая, что ли? — слышится справа язвительный голос одной из покупательниц. — Отлично, значит, первой ссору начну не я. Так даже легче. Не надо изображать липовое дружелюбие.

Поворачиваюсь к ней лицом, смерив таким же оценивающим взглядом (в наших краях ссориться полагается с соблюдением всех традиций) и так же, как она, закатив глаза под лоб, произношу, стараясь ввернуть в речи побольше нашего выговора:

— Слышь, а ты че лезешь? Дурная, что ли?

На несколько секунд повисает тишина, моя противница, немного огорошенная ответной грубостью, старается найти слова для продолжения ругани. Вполне вероятно, что они будут матерными. Хорошо бы так. Мне как раз не терпится кого-то обматерить.

Ситуацию исправляет истинная хозяйка этого гастрономического царства — грозная продавщица:

— Так, девушка! Вы мне тут… Вы мне тут не это самое! Ясно? Вы не на панель пришли! Нечего мне тут свои выбрыки показывать!

Выбрыки. Помимо воли я опять начинаю улыбаться. Типично наше словечко. Так на меня ругались в детстве родители, также же костерила завуч на собраниях. Но есть и другая новость. То, что я для них по-прежнему «девушка» — крайне плохой знак. Значит, они считают меня зарвавшейся пигалицей, не просто сучкой-проституткой, а еще и малолетней. Из-за невысокого роста и мелкой комплекции я не раз попадала в эту ловушку. Никакого уважительного «женщина». Назвав меня «женщиной» они бы признали во мне равную соперницу, с которой можно пособачиться на равных, а потом, встретив повторно в этом же магазине (если мне хватит смелости прийти) посоветовать, какой укроп лучше брать на засолку. С женщиной можно было поцапаться, чтобы попробовать ее на крепость, а после взять в свой круг.

С девушкой такое не прокатит. Наглую выскочку будут ставить на место с осознанием превосходства повидавших жизнь степенных дам. Этот бой я проиграла, даже его не начав.

— Хорошо, — говорю с одним лишь желанием — побыстрее что-то купить и уйти отсюда, так мне осточертели эти глупые разборки. — Давайте без выбрыков. Ответьте мне на один вопрос — с чем у вас пирожки и какой они свежести?

— А цена че, не волнует? — пытается постоять за подругу вторая покупательница, наблюдающая за нашей перепалкой как за мыльным сериалом по телевизору.

— Нет, цена не волнует, — желая быстрее закончить это дурацкое представление, раздраженно отвечаю я и тут же по поджатым губам вопрошающей понимаю, что совершаю новую ошибку.

Теперь я для них не просто наглая девка. Я еще и мажорка. Какая-нибудь дочка судьи или бандюка, наворовавшего народное добро в девяностые. У которой карманы набиты долларами, а приличный лифчик себе купить не может, бесстыжая. Ещё у меня обязательно должна быть иномарка, на которой я в обход всех правил гоняю на красный свет и сбиваю порядочных граждан пачками. И сидеть бы мне в тюрьме, но папочка-судья и по совместительству бандюк меня всякий раз отмазывает.

А теперь я пришла сюда купить пирожков, чтобы посверкать сиськами и поглумиться над приличными людьми. Гадина такая.

— Пирожки с мясом, с капустой, с грибами, — видя, что ситуация накаляется, и не желая допускать серьезный конфликт у себя на территории, трещит продавщица и на ее лице явно читается: «Уходи»

— Хорошо. Давайте два с капустой.

С мясом и с грибами с учетом нашего великолепного взаимодействия я не рискую брать. Не исключено, что мне подсунут самые давнишние. А попасть в местную больницу после местного гастронома — это последнее, чего я хотела бы.

Продавщица, не забывая каждым жестом подчеркивать своё презрение, пакует мне два пирожка, а мой взгляд тем временем предательским цепляется за печенье. Овсяное. Любимое с детства. Такого вкусного печенья, как у нас, я не ела больше нигде. Так, как печёт его наш хлебзавод, не пекут даже в лучших кондитерских. Может, промышленные выбросы, которыми пропитан воздух, как-то особенно воздействуют на мастерство наших пекарей?

— Послушайте, — говорю я, чувствуя, что пожалею, но остановиться не могу. — А вот это печенье, овсяное? Оно… Оно же наше?

— Не знаю, наше-ваше… Смотря какое считать нашим, — вновь недовольно бурчит продавщица.

— Его изготовляет наш хлебозавод? Оно не привозное? — уточняю, как будто говорю с несмышлёным ребёнком, хотя по глазам монументальной дамы ясно, что она и без этого все поняла.

— Ну… Вроде как, — неохотно отвечает она, не желая быть хоть немного полезной.

— Дайте мне с собой штук… десять, — прошу ее самым смирным тоном, на какой только способна. Наше овсяное печенье стоит даже терпения и кротости, которые даются мне ох как тяжело.

— Что значит десять штук? — недовольно хмурится продавщица. — Девушка…

Опять эта «девушка»… Все очень плохо, печенья я могу не получить.

— Девушка, — продолжает она. — Вы мне голову не морочьте своими штуками! А вам что — его считать буду? Скажите мне в граммах! Сто? Двести? Полкило, раз вас цена не интересует?

Ага, конечно же. Как можно не ввернуть шпильку про цену. Чувствую, что любимое печенье уплывает от меня все дальше, фигурально помахивая ручкой и скрываясь за горизонтом. Но я, все же, попытаюсь сделать все, что в моих силах.

— Вы извините, — говорю абсолютно искренне. — Я из другого города…

— Да я вижу, что приезжая! — не оставляет без внимания возможность снова меня поддеть продавщица.

— И привыкла там к самообслуживанию. Я сама всегда накидываю себе печенье в штуках и не знаю, сколько будет в граммах. Так что, насыпьте мне на глаз. Если будет больше, я все равно возьму. Я скажу вам, когда хватит.