С мультиваркой все тоже складывается наилучшим образом. К вечеру мне обещают доставить чашу со склада, так что, вдохновлённая тем, что удалось быстро решить насущные вопросы, я испытываю еще большую радость. Единственная проблема заключается в том, что все дела закончены слишком рано. И, если я отправлюсь на корт прямо сейчас, то обязательно пересекусь с этим дурацким спонсором — а день себе я портить не намерена.

Поэтому расчехляю камеру и иду гулять в поисках интересных мест и людей. Меня не смущает то, что в нашем маленьком городке я могу не найти ничего оригинального. Глянцево-прилизанного здесь, может, и нет, а вот интересного — сколько-угодно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Мой первый цикл фото, принёсший хороший гонорар и какое-никакое имя, был сделан в цыганском квартале города, еще более неблагополучного, чем наш. Наш еще пытается молодиться и бодриться, словно престарелая примадонна, возомнившая себя нимфеткой. А вот тот город был действительно при последнем издыхании.

Смотреть на то, как он живет, вернее, доживает, было тяжело. Нюхающие клей дети, беременные двенадцатилетние девчонки, малышня, играющая возле трупа собаки, над которой роятся мухи — а еще их блестящие глаза и белозубые улыбки, задиристость и даже попытки позировать перед камерой. Все это имело оглушительный успех и резонанс. Я же, уезжая из города, на окраинах которого в картонных коробках обитало больше людей, чем на опустевших, когда-то центральных улицах, понимал одно — если бы не камера, я бы не смогла пройти через все это.

Я начала смотреть на мир сквозь объектив, чувствуя, что так мне становится легче. Что этим я ставлю невидимую стену между собой и реальностью, которую не всегда могла спокойно принимать. В детстве, когда мои родители орали друг на друга все выходные и праздники — когда оставались дома и не могли сбежать на работу, — я брала старую раздолбанную «Смену» и фотографировала их, словно выключаясь этим из происходящего, переходя в режим наблюдателя, который не здесь. Он где-то рядом и одновременно далеко — за линзой камеры. А значит, ему все равно.

Снимки тогда получались ужасающие, настраивать выдержку и фокус я совсем не умела, да и реакцию мое вмешательство вызывало самую негативную. Родители вдруг объединялись и начинали вместе кричать уже на меня, требуя, чтобы я не лезла в их дела и шла себе занималась чем-то полезным. Но даже в эти моменты я ухитрялась их фотографировать, прячась за объективом, чтобы не реветь и не обижаться. Без камеры я становилась какой-то слишком уязвимой. И мне это ужасно не нравилось. Кто угодно мог воспользоваться моей слабостью.

Вскоре, убедившись в том, что этот «заскок» — дело продолжительное, меня отправили на фотокружок и тем самым избавились от моего постоянного вмешательства. Теперь круглые сутки я шаталась по окрестностям, училась фотографировать движущиеся и неподвижные предметы, после чего закрывалась в ванной с проявителем и красной лампой, и часами рассматривала свои шедевры на пленке.

Привычка скрываться за камерой осталась со мной и до этого времени. Когда ты смотришь в объектив, ты отключаешь все личные чувства, все эмоции, какими бы острыми они ни были. Ты — око мира, безжалостное и бесстрастное, взгляд безликого наблюдателя, лишенного любых человеческих слабостей — и чем непредвзятее и честнее ты отображаешь реальность, со всеми подробностями и мелочами, тем правдивее и выразительнее получится фото.

Человек способен отвернуться от неприглядного, закрыть глаза на то, с чем не хочет мириться. Бесстрастная линза аппарата — нет. У неё нет чувств, нет предпочтений и нет слабостей. И фотограф — лишь ее продолжение, живые руки, обслуживающие великое бесстрастное божество. Слуга, способный помочь остановить мгновение.

К своей работе я отношусь с долей мистицизма, в чем редко кому признаюсь. На частый вопрос, который мне задавали: «Скажите, в чем секрет ваших фото?» я всегда отвечала кратко, не углубляюсь в детали — в честности. Не всегда этот ответ устраивал тех, кто задавал мне вопросы, многие считали, что я просто не хочу делиться личными находками. Но говорила я правду, пусть и без лишних объяснений. Только когда ты отключаешь личное и открываешься навстречу миру, каким бы прекрасным или ужасным он ни был, ты делаешь уникальные снимки.

Поэтому, гуляя по городу и постепенно отдаляясь от центра, я фотографирую все, на что упадёт взгляд. На заброшенный дворец пионеров, на большую продуктовую базу на месте бывшего детсада, на осыпавшуюся штукатурку на стенах домов, на самодельные качели и странные игрушки из пивных бутылок и шин.

Каждое место и человек имеют своё лицо. Субъективное отношение может скрыть то или иное, исказить правду. Взгляд через линзу — никогда.

Когда я спохватываюсь, мои смарт часы показывают ровно четырнадцать. Черт, черт, черт! Как раз то время, которое я запланировала для тренировки! Пешком добежать я уже не успею, поэтому вызываю такси и мчусь обратно в центр. Я, конечно же, опоздаю, но совсем ненадолго. Расстояния в нашем городе не такие уж большие. О пробках и забитом трафике никто даже не слышал.

Спустя двадцать минут, запыхавшись, я подбегаю к спортшколе, на ходу готовясь убеждать тренера в том, чтобы продал мне абонемент на оставшиеся десять дней. Не люблю я все эти соглашения на словах. Вроде бы такая приятная уступка — оплатите позже. А на самом деле — раз нет оплаты, нет и гарантий. И прав у тебя никаких нет. И кто-угодно может занять свободное время, опоздай ты хотя бы на пять минут. Меня такое совсем не устраивает. Приходить вовремя я не привыкла, как и все увлекающиеся люди.

Подбегая по усыпанной гравием аллейке к корту, я чувствую все возрастающую злость. Черт, так оно и вышло! Все, как я ожидала! Мое время заняли.

На корте находится… нет, не вчерашний тренер, делаю я вывод, приглядываясь издалека. И не воспитанник школы. Кто-то взрослый… не подросток… Скорее, молодой мужчина. Какого черта? Ведь сказано же было — взрослые сюда допускаются только разрядники. Их долбанный спонсор уже сыграл, а других здесь днём с огнём не найти.

Мой «соперник», занявший время, которое я застолбила для себя, разминается с мячом у стенки — и постепенно замедляя шаг, я чувствую, как раздражение, с которым была готова устроить разборки, сходит на нет. А потом и вовсе сменяется интересом, переходящим в приятное удивление. Я даже прекращаю двигаться в его сторону, останавливаясь в нескольких метрах как вкопанная и наблюдая с открытым ртом.

Черт побери… Если то, что он делает, является признаком хоть какого-то разряда, значит, хорошо, что я так и не попала на тренировку. В идеале, мне надо брать ноги в руки и убегать куда подальше, пока не опозорилась со своим выдуманным «вторым взрослым».

Слабо постукивая ногой в такт упругим звукам отскакивающего мячика, я насчитываю сорок мячей, отбитых с разного настояния — влёгкую, словно играючи. Незнакомец перемещается по площадке с пластичной уверенностью, словно танцор — никаких резких движений или выпадов. Кажется, что он совершенно не напрягается, чтобы контролировать мяч — тот будто привязан к его ракетке невидимой нитью и сам следует за ней. Этот эффект становится настолько реалистичным, что мне приходится зажмуриться и тряхнуть головой, чтобы избавиться от видения этой несуществующей нити.

Мой «соперник» тем временем продолжает, отходя на большее расстояние и меняя тактику. После легкой разминки следует череда мощных сильных ударов издалека — я вижу, как азарт игры пусть даже без напарника захватывает его, как движения становятся размашистым и резкими, амплитуда полета мяча — более широкой и сложной. Я стою, по-прежнему приоткрыв рот, и даже не собираюсь вмешиваться. Мне совершенно не жаль моего времени — да пусть забирает хоть все, оставшееся до конца часа. За такое визуальное удовольствие, которое я получаю от наблюдения за его игрой, не жаль заплатить упущенной тренировкой. Только пусть играет ещё, пусть не останавливается.