— Да, Ниночка. Ага… У Артурки сейчас, — продолжает говорить Тамара Гордеевна, пересекая комнату и останавливаясь напротив раздолбанной кровати и стянутого на пол матраса с подушками и одеялами. Это все выглядит так красноречиво, что мне хочется закрыть лицо руками, но страх быть замеченной не даёт пошевелиться.
— Нет, его нет, доча, — голос Тамары Гордеевны не меняется от того, что она видит, как не меняются и ее плавные движения. Но носком своей туфли она поддевает краешек одеяла, сползшего на пол и забрасывает на матрас с таким презрением, как будто стряхивает с обуви грязь или что похуже. И этот жест очень хорошо демонстрирует ее отношение к той, кто была здесь с ее сыном и спала с ним на этих смятых простынях, на этой стянутой на пол постели. Чувствую себя так, как будто мне только что отвесили звонкую пощёчину — несмотря на то, что Тамара Гордеевна меня не видит и не слышит, и даже не знает, что я здесь.
Пока что. Как много времени понадобится ей, чтобы меня обнаружить?
— Нет, Ниночка, его нет. Да на работе он на своей, где ж ему быть в это время? Да, сама зашла. А то! Думаешь, у матери нет ключей от квартир ее детей? Как бы не так, птенчики мои! — и она громко смеётся, кажется, вместе с Ниной, старшей дочерью, с которой говорит по телефону. — А вот так и успела. Как гостили мы здесь поначалу, так я и сунула ключи Эмельке, пойди, говорю, с мамкой, сделай мне такие же. Наташа тогда артачилась страшно, ну ты ж ее знаешь. Да, да. А пошли, сделали как миленькие. Артурка тогда все не мог понять, куда вторая пара ключей делась. А потом через денёк взяла и появились! Я сама их ему в обувку по-быстрому подбросила, вот и решил, что свалились они тогда. А то надумал замки менять — ишь чего? Я что зря себе, что ли, копию делала?
Не прекращая говорить, Тамара Гордеевна, проходит дальше по комнате, приближается к окну и, останавливаясь, задумчиво и долго смотрит сквозь стекло. Я вижу ее лицо в профиль, очень близко — и его выражение не совпадает с тем, что она говорит. Ни следа расслабленности и доброй иронии в нем нет — губы плотно сжаты, уголки рта опущены вниз, глаза прищурены, — и этот контраст со всегда напевными интонациями в ее голосе начинает пугать меня ещё больше.
— Вот так, Ниночка, да. Да, бери за совет и помни науку матери. Не распускай своих, держи при себе. Пусть и замужние у тебя уже девочки — а все равно, мать не имеет право пускать дитё на авось, на все четыре стороны. Что ж это за мать тогда такая? Вырастила и забыла? Нет, не работает оно так, Ниночка. Не работает. Да. Да. Все верно говоришь — поводочек послабить можно, а вот отпустить насовсем — нельзя. А то они такого натворят. Да, доча. Вот и братец твой — слетел с катушек. Опять, да. В загул ушёл, дома не показывается. Ага. Ага, оно самое. Снова бесится. Ну да ничего. Перебесится. Блядищ каких-то навёл, такое хулиганство с погромом устроили тут… Да. Да, Ниночка. А то! Я все знаю, у меня ж тут знакомые свои, так они мне первым делом с утра позвонили, говорят, совсем подурел ваш Артурка, всю ночь бузил, никому спать не давал — так хоть бы пьянки-гулянки, а то оргии какие-то. Да. Да не знаю, сколько он тут баб навёл, может и одна. Но уж больно гулящая. Сама знаешь, какие тут на районе у него ошиваются. Ещё охомутает его, замуж захочет — ты что, такой мужик золотой попался, ещё и с квартирой. А что он пацан совсем, ему дурь в голову ударила, и пошёл опять буянить, показывать, какой он сам по себе, а она ему так, чисто чтоб досадить родне, пригодилась — так разве ее это волнует? Ей лишь бы жильё, да мужика, да содержание. Особенно здесь, в этих Черемушках. Тут по роже каждый день не бьет — и то за счастье. А то, что этим он матери досадить хочет, ей и невдомек. Ну да пусть думает пока. Пусть. У матери терпения хватит пережить новый Артуркин бздык, не впервой уже. А она покатится отсюда бутылочкой под горочку, как и остальные до неё. Пусть не приживается. Да. Да, Ниночка. И я так думаю. Переселять его надо отсюда, пока не затянуло. А то как уйдёт в блуд — кровь молодая, горячая, — а потом в загулы и в пьянство. Ты не забывай, у меня твой отец под боком. Хоть Артурке и не передалось, а все думаю — вдруг вылезет? Так что спасать брата надо, Ниночка. Да, доча, благодарю. Я и без того знаю, что могу на тебя расчитывать, но сама ж знаешь — поддержка от чужих и постороннему человеку приятна, а уж от своих — так в сто раз лучше. Как мёд мне на душу, — повторяет она, приложив руку к груди и глубоко взволнованно выдыхая.
А я, наоборот, чувствую, что не могу вдохнуть, и все, что мне остаётся — это хватать воздух как рыба, выброшенная на берег, параллельно соображая, что у Тамары Гордеевны здесь, оказывается целая агентурная сеть, которая докладывает ей всю информацию исправно и в срок.
Тут же вспоминаю ее слова во вчерашнем разговоре с Наташкой о том, что с Артуром все в порядке, его видели соседи, и на работе он был — и только сейчас понимаю их полный смысл. Сын пусть и живет отдельно, но все равно под наблюдением у Тамары Гордеевны, и полностью скрыться от ее любящего ока ему так и не удалось. Даже в это в самом дальнем и самом плохом районе. Интересно, знает ли Артур о том, что у матери есть ключи от его квартиры, а еще — глаза и уши повсюду. Ведь городок это маленький, все друг у друга как на ладони.
Быстрее, быстрее бы вырваться отсюда — даже неделя, оставшаяся мне здесь, кажется длинной, как тюремный срок. Даже мысли о том, что, может быть, это слишком быстро для Артура, не возникает у меня в голове. Теперь я хочу скорее убедить его уехать — мне кажется, когда он узнаёт, что его достали и тут, то разозлится так, что бросит все, даже самые важные дела. Их можно решить потом, дистанционно. А не решит — так и черт с ними. Нормальная жизнь и свобода дороже любых материальных потерь.
— Нет, Ниночка, нет. Не застала ее, одна я здесь. Но совсем недавно ушла, блядина эта. На кухне еще от еды запахи не выветрились. Кофеи распивали тут, видно, недавно совсем вышли. Хотя соседка наша полоумная говорит, что девка весь вечер была и сейчас здесь. Говорит, чует ее — она на неё, значит, колдует через стенку. Порчу на кота и на цветы наслала — кот не ест, а цветы усохли, — Тамара Гордеевна смеётся звучным раскатистым смехом, а я, наконец, могу вдохнуть — кажется, она поверила, что я ушла.
Значит, не будет меня искать.
Я не так боюсь возможности встречи с ней — в конце концов, я давно привыкла себя защищать, — как невозможности просчитать ее действия. Я действительно не знаю, что она сделает, обнаружив меня — горько разрыдается от того, что я подстроила ей такую подлянку, начнёт просить оставить ее сына в покое, или возьмёт кухонное полотенце, набросит мне на голову и попытается задушить. А, может, ей даже полотенца не понадобится, и она сделает это голыми руками, с большим удовольствием.
— Да-да, соседка ж видела ее, ещё вчера, — продолжает разговор Тамара Гордеевна, отходя от окна и вновь прохаживаясь по комнате, пропадая на несколько секунд из поля зрения. — Да такая, говорит, стервозина, сразу видно. Вроде безобидная с виду, а глаза как у змеи, всю натуру выдают. Девка эта сначала в дом к ней все просилась, сама ж войти не может — ведьму первый раз по приглашению впустить надо. А потом, говорит, рассердилась так, что Петровна ее не пустила, такую бурю с молниями наслала в ночь, что жуть сплошная. Да. Да, Ниночка. А ты не смейся, на смейся, доча. В каждой сказке только доля сказки. А вот кто его знает. Может это ее рук дело все, что сына от семьи опять отвернулся. Может и поделала что-то, нам ли не знать, на что бабы ради своего готовы. Я тебе рассказывала как у нас девки колдовали да заговоры делали. И как у меня одна такая счастье забрала, не дала своему мужику ко мне из семьи уйти. Да, да, доча. Заговор на крови, он, знаешь, почище всяких штампов и росписей в загсе будет. Если только привязала к себе этим — считай в рабство мужика взяла. Ну, да ничего. Мы чужого не берём, но и своего не отдадим. Если надо спасать Артурку — спасём, вытащим. На то мы и родня. А если заговор какой наложили на него — так отмолим, я у нас на хуторе одну хорошую бабку знаю. Любой сглаз и порчу как рукой снимает. Да, доча. Да что ты! Я сто раз это говорила. Вот так вы мать слушаете, в одно ухо влетает, в другое вылетает. А что, тебе тоже надо? Да ты что?! — после короткой паузы восклицает Тамара Гордеевна. — Мужу Маришкиному? Что, загулял таки? К бывшей таскается? Ох, подлец… Ну, подлец. А точно ходит? Потому что бабка эта может такой крепкий отворот сделать, что если не было измены, то и от жены отвернёт. Да, узнай-разведай лучше, доча. Чтоб наверняка было. Может, и неправда это все. А если так оно и есть — ну что ж тогда, будем спасать Мариночке семью. На то мы и родня, милая. На то и родня, чтоб всегда друг за друга горой.
