Ну и на том спасибо. Хоть шалавой не обозвала. Хотя ее взгляд сказал это лучше любых слов.
Прохожу дальше на площадку и чувствую, как меня начинает трясти от волнения. Кажется, я таки нашла нужную дверь — и теперь мне парадоксально страшно в нее постучать. А что будет, если он не откроет? Или у него там женщина? Или какая-то дружеская вечеринка, а я тут приперлась, значит, с объяснениями и признаниями.
«Да ну!» — раздаются у меня в голове спасительные слова голосом Дениса. «Это же Артуро, пахарь и молчун! Он к себе домой только заночевать приходит, как старпер какой-то!»
Оглядываясь назад, я вижу, что солнце совсем село и уютные сумерки окутывают это странный подъезд, сглаживая даже гадостный цвет краски, которой вымазаны стены.
Ну же, Полина. Давай! Ты что трусиха? Ради того, чтобы стоять и трястись у дверей ты проехала весь этот путь и таскала булыжники на трассе?
Опираюсь о дверь, чтобы унять дрожь в коленях, стучу — раз, второй. Никто не открывает. Ещё стучу. Снова нет ответа. И снова. И снова.
Ну и ладно. Так и буду стоять здесь и стучать до утра, скорбно и печально. Все равно ехать мне некуда, не на чем, телефона для заказа такси у мня нет. Кажется, я специально оставила за собой такой вакуум, чтобы не было соблазна вернуться и передумать.
Ну, или напрошусь на ночевку к бабушке с папильотками. Скоротаем с ней ночку за девчачьими разговорами. Если, конечно, ее не одолела деменция и она умеет говорить, а то что-то у меня сложилось впечатление…
На этом месте дверь, о которую я опёрлась, неожиданно открывается внутрь, и я лечу вслед за ней, не успев опомниться, и утыкаюсь носом прямо Артуру в грудь.
Мамочки родные. Он что — открыл? Это что — действительно он? Ловлю себя на том, что, не успев опомниться, прижимаюсь к нему и втягиваю в себя его запах. Ох, черт. Голова сразу начинает кружиться, а руки — трястись еще больше.
Так, не реветь, Полина, не реветь, не будь идиоткой. Ты взрослая умная женщина, ты пришла поговорить, четко обозначит свою позицию и признать свои ошибки.
— Ты почему не открыва-ал? — слышу свой голос со стороны и в нем — какой же, блин, позор, — всё-таки звенят слезы.
— Я был в ванной. Там вода… Я не слышал.
Кажется, Артур огорошен еще больше, чем я, раз не пытается прояснить ситуацию и узнать, что я здесь делаю, а просто отвечает на вопросы.
Но и выгнать меня тоже не пытается. Что уже хорошо.
— В ванной? — отстраняюсь от него и откидываю оценивающим взглядом, совсем как моя престарелая подружка, живущая через стенку. На Артуре та самая футболка с растянутым воротом и в пятнах от масла, которая была на нем во время нашей первой встречи в городе, и джинсы. — А че ты одет тогда?
Это вопрос звучит как претензия, и я понимаю, что была бы не против, если бы он встретил меня совсем без одежды, в одном полотенце, как тогда, когда впервые принимал душ в моем доме.
— Я зубы чистил. Ещё не успел в душ.
Поднимаюсь на носки, приближаясь к его лицу — как всегда, чуть-чуть царапучая, отросшая за день щетина, тонкий шрам на губе, за которым, оказывается, стоит целая история, дыхание, слабо отдающее мятой — как же хочется попробовать его губами, с его губ. Но я держусь. Я, вообще-то, еще поговорить хотела.
— А почему так рано? Ты что, не будешь ужинать?
— Нет, — все еще ошалело смотрит на меня он. — Я спать собирался.
— Ой, нет, — говорю, пугаясь того, что прямо сейчас он отодвинет меня и пойдет воплощать свои намеченные планы. — Только не это, Артур! Не надо!
— Что — не надо?
— Не надо спать. Я же… Ну… я же к тебе приехала…
Не успеваю добавить «поговорить» — и на этом месте он срывается. Я чувствую сразу все — мяту в его дыхании на своих губах и языке, колючесть его щёк, его руки в моих волосах, а после — на плечах спине, на талии — повсюду, и то, как коленом он резко разводит мои бёдра, и я, прекращая шататься, сжимаю ими его ногу, чтобы не упасть.
Дверь! Надо закрыть дверь. Почему-то образ нашей соседки в папильотках снова предстаёт у меня перед глазами — во избежание моральных травм с любой стороны, лучше всё-таки отгородиться от посторонних. Прерываю поцелуй — такой глубокий, что первый вдох получается резким и судорожным, как у ныряльщика после кислородного голодания, откидываюсь назад — и вижу, что дверь закрыта.
Когда это случилось? Я что, совсем не слышала хлопок? Ну и ладно, главное, что мы теперь только вдвоём. Чувствую губы Артура на шее, на плечах — ох, как же это классно, как я скучала по нему, — его пальцы, скользящие по вороту халата и расстёгивающие молнию быстрым движением, сверху вниз, и понимаю, что еще немного — и просто не смогу сказать то главное, зачем приехала. У меня слова уже не идут с языка, происходит какая-то расфокусировка сознания, когда, кажется, ты просто возьмёшь и рассыпешься на атомы — на миллиарды, триллионы очень счастливых атомов и молекул.
Он сам даёт мне возможность произнести то, что хотела, ненадолго отвлекаясь.
— Что это за одежда на тебе?
Его голос такой же отрывистый как и мое дыхание, его глаза смеются, нижнюю губу он закусывает, чтобы удержать расползающуюся по лицу улыбку.
— Потом расскажу, — прижимаю ладони к его щекам, заставляя замереть, смотреть на меня, не отрываясь, чтобы успеть сказать, пока еще могу. — Артур, послушай… Очень внимательно послушай.
Он ничего не хочет слушать, его руки стаскивают с меня халат, пальцы цепляют застёжку лифчика, стягивают бретели, горячие ладони проходятся по спине, — и если бы она могла застонать, то точно это сделала бы это, так ей нравятся его прикосновения.
— Ты был прав. Слышишь, ты был… — невозможно говорить, когда у него такие руки, абсолютно невозможно. — Прав… Ты — это не твоя семья.
Он вздрагивает, так резко, будто я шибанула его током и застывает, глядя на меня пристально и вопросительно, как будто боится, что ослышался — и я физически ощущаю, как внутри у него звенит каждый нерв.
— Что? — переспрашивает Артур, и я понимаю, что молчать нельзя, поэтому говорю, говорю, пока мне хватает слов.
— Ты — это не твоя семья. А я — не моя работа. Человека надо воспринимать таким, какой он есть, без всего того, с чем он связан и что о нем говорят, — повторяю один в один то, что он сказал мне четыре дня назад, и за что я его снисходительно высмеяла. А теперь вот — согласна с каждым словом. — Раньше я не понимала, я все усложняла, зато теперь все легко и ясно. Понимаешь? Все вообще встало на свои места! Ты — это только ты. Не твои обязанности, не твоя ответственность, не твоя семья. Только ты, — повторяю как заведённая, чтобы он точно уже не сомневался. — Ты — такой один, такой как есть. Да, есть ещё важное, что окружает нас в жизни — наши родные и любимые, но они рядом, они не должны воровать часть нас. Ты должен быть целым, Артур, а не поделенным на куски теми, кто тебя любит. И тогда у тебя все будет — твоё счастье, твои успехи, твоя самая лучшая в мире жизнь, в которой все ещё впереди. Все будет, Артур! Все самое главное у тебя не было, а будет. Веришь мне? Скажи — ты мне веришь? — вцепившись пальцами в его футболку, я почти трясу его, так мне хочется, чтобы он поверил.
И по тому, как выходя из оцепенения, он медленно выдыхает, после чего вдруг легко подхватывает меня на руки, подсаживая повыше, чтобы мои глаза находились вровень с его, я понимаю — он верит. И чуть не всхлипываю от радости.
— Ты что, была у моих? — даже не спрашивает, а утверждает Артур.
— Угу, — киваю я, притворно хмурясь и стараясь скрыть сентиментальные слёзы. — Надо было всё-таки раньше сходить. Тогда бы мне сразу все стало ясно, и мы бы не поругались с тобой, как придурки.
— Так я сам тебя не пускал.
— Я же говорю — как придурки. Мы друг друга прям стоим. Офигенная парочка.
— Офигенная, — он улыбается, открыто и легко, соглашаясь с моими словами. — Совпадаем на все сто.
…Спустя пятнадцать часов я стою на том же месте, в его прихожей, и пытаюсь уйти, не веря, что прошло так много времени, и большая половина суток пролетела как пара минут. Вместо фривольного халатика на мне джинсовая рубашка Артура, доходящая до колен, рукава закатаны на несколько подворотов — настоящий плащ, если подумать. И это хорошо, значит, не замёрзну. За ночь погода неожиданно испортилась, небо стало свинцовым и низким, температура упала вниз на целых пятнадцать градусов, и в темноте пустился дождь — холодный и колючий, совсем не похожий на тёплый летний ливень.
