Тамара Гордеевна в ответ на тираду внучки только громко вздыхает, как бы говоря этим, что вся эта чушь в голове у Златочки ровно до того момента, как она влюбится, захочет замуж, осядет дома и нарожает много-много детей, и забудет обо всей этой глупой самореализации, слово-то какое выдумали. И кроме того — как там принято у них в семье — какой нормальный мужик допустит, чтобы его женщина работала?

Раньше бы меня это даже огорчило — ну почему, почему она так считает и несёт своим домашним это мнение как единственно верное? Ведь, как я уже говорила Наташке — каждый сам выбирает, как ему жить и нет правил, одинаковых для всех.

А сейчас чувствую, что мне все равно. Абсолютно безразлично, что думает мать Артура и все старшие его семьи. Все эти традиции Никишиных больше не кажутся мне чем-то незыблемым, стабильным, внушающим доверие и чувство безопасности. От них все сильнее и сильнее веет какой-то нафталиновой пылью и затхлостью, без капли жизни, свободы и права на выбор.

Снова прихожу в себя от голоса Вэла, нависающего надо мной и протягивающего стаканчик мороженого.

— На! Вожми! Еш-шь! — смешно шипит он то ли от того, что действительно серьезно обжегся, то ли от того, что рот его набит новой порцией фруктового льда.

Поднимаю на него глаза, чтобы взять угощение — и наталкиваюсь на свирепую гримасу, говорящую без слов: «Только попробуй устроить скандал и рассорить меня с этими прекрасными людьми, которых я внезапно полюбил, и я убью тебя своими гениальными руками!»

Примирительно киваю, разворачивая мороженое, и показываю другу — смотри, я держусь, я молчу. Я заняла рот едой и буду запихиваться до последнего. Вэл немного успокаивается и, продолжая возвышаться надо мной, заглядывает со своей стороны в альбом.

— Да нет, бабушка, это не тогда! Это раньше было, мы тогда на море не ездили! — возвращает меня к реальности голос Златы, тычущей пальцем в одну из фотографий, пока Тамара Гордеевна снова выразительно закатывает глаза и снисходительно вздыхает.

— Ой, смотри, Эмель, а тут твой Денис есть! — удивленно добавляет Злата, переворачивая альбомный лист, и Эмелька, оставив своё мороженое, вскакивает и тут же подбегает к нам. За столом остаётся сидеть только всегда невозмутимая Радмила и, как мне кажется, совершенно от этого не расстраивается.

Все мое внимание тоже приковано к снимку, где я на самом деле вижу Дэна — только намного моложе, по-юношески угловатого, с длинной вытянутой шеей, смешными ушами и все такой же плутовато-обаятельной улыбкой. Стоит и дурачится рядом с Артуром в компании других мальчишек-старшеклассников. Здесь им примерно столько же лет, сколько сейчас Эмель — и тут же слышу ее удивленный голос:

— Ой, какой тут Дэн! Такой смешной и худой! — она заразительно смеётся. — Нет, сейчас он красивее — выше стал, подкачался. А дядя почти не изменился, да, ба?

— Да, совсем взрослый он тут, сынок мой, — не скрывая любования, подтверждает Тамара Гордеевна, с нежностью проводя пальцем по краю фотографии. — Так быстро вырос-возмужал, не успела оглянуться. Вот только фотографироваться не любит, страх. Поэтому и мало его в альбоме, совсем мало. Не знаю, кем надо быть, чтобы уговорить его сняться, Полиночка, — общается она ко мне, видимо, вспоминая, что я тоже фотограф. — Сам черт будет искушать — он не поддастся!

Отлично, значит, я хуже черта, с какой-то странной иронией думаю я. Тут же вспоминаю нашу съемку во время поездки за город, после которой остались чудесные снимки — расслабленные, яркие, полные чувства наполненности и счастья. Я открывала их после нашей с Артуром ссоры, боялась пересматривать и брать в работу — в них было слишком много жизни, слишком много его, настоящего и свободного. И то, как он держался перед камерой, странно диссонирует с тем, что говорит мне Тамара Гордеевна.

А ведь она его мать — человек, знающий сына едва ли не лучше всех.

И это не говоря о том, с какой отчаянной лёгкостью он повелся на мою авантюру со съемкой на пустыре, которую мы так и не провели, потому что поругались — так глупо, так не вовремя.

Но… еще же можно все исправить — теперь уже четко понимаю я, чувствуя огромное желание исполнить задуманное, сделать все то, что обещала Артуру. Перетряхнуть его понятия о себе, перевернуть с ног на голову, открыть то, чего он не знает и не подозревает. В чём-то у нас это уже получилось — но не до конца. Именно об этом я думаю, продолжая рассматривать его подростковое фото с Дэном, полное напряжения и закрытости — об этом кричит все, начиная от взгляда и заканчивая сжатыми в кулаки пальцами на скрещённых на груди руках.

А ведь на самом деле Артур совсем не такой. Он чудесный, раскованный, такой свободно-естественный, без малейшей капли зажатости. Такой, как на моих фото. Такой, как на детских снимках из спортивного альбома, который Тамара Гордеевна спрятала в барную нишу, сердито захлопнув дверцу, ещё и закрыв ее на ключ.

Понимаю, что сейчас раздосадую ее еще больше, но не могу умолчать об этом:

— Какая разница огромная, — говорю я, поворачиваясь к Тамаре Гордеевне. — А ведь на корте Артур отлично позирует. Мы много фоток пересмотрели с дядь Борей, они прямо ну очень крутые. Хоть на обложку спортивного журнала ставь. Не знаю, кто его снимал, как удалось так раскрыть… Или он сам просто очень талантливый, и совершенно не стеснялся во время съемки. Можете мне поверить, я со многими людьми работала — такая естественность дорогого стоит.

Полина, ты ходишь по тонкому льду. Ты что, задираешься с матерью Артура? Ловлю себя на этой мысли — и снова не чувствую ни капли стыда, наоборот, какой-то злой драйв и желание ужалить побольнее. Неужели никто из них, вся эта семья, все эти люди, которые постоянно твердят о любви к сыну и брату, не видят, что бросив спорт, он стал ближе к ним, но как будто потерял себя?

— А вот правда, Полина, как это вы так поняли, — беспокойно ёрзая на месте, говорит Злата. — Дядя до сих пор жалеет, что бросил свой теннис. Только никому не говорит. А вы вот сразу это вычислили!

Угу, сразу. Как бы не так. Всего лишь несколько дней назад ситуация в этой семье виделась мне совсем по-другому. И я, как добропорядочная матрона, втирала Артуру, что ему следует делать и как жить. Ещё одна женщина, решающая за него из-за самых лучших побуждений, как будто ему своих, в семье, мало было.

«Так вот значит как — ты за меня все решила» — вспоминаю его слова, и теперь они звучат для меня по-новому. Хотя, я была уверена, что знаю и понимаю ситуацию лучше него.

Никогда не утверждайте, что знаете наверняка — что-то или кого-то. Потом вам будет очень стыдно за свою самонадеянность и поверхностные выводы.

— Да глупости это все! — возражает внучке Тамара Гордеевна. Конечно, она не согласится. Ведь признать это — смириться с тем, что сама, своими руками сделала своего ребёнка несчастным. — Он после того, как рука срослась, сам понял, что нечего по этим турам… или турнирам разъездать, не принесёт это ему счастья! Мир большой, народу в нем много бестолкового, всегда можно всё бросить и променять его на родной дом. Вот только кто поймёт, кто успокоит так, как свои? И самому стеной-опорой для кого быть? Никому ты, кроме своей семьи не нужен! Никому!

— Дядя бы уехал, если бы бабушка не заболела, — упрямо и громко шепчет Злата, так чтобы было видно — пусть она и не спорит в открытую, но и не соглашается до конца. А у меня по спине ползёт холодок неприятной догадки. Так вот оно что! Вот что стало последней каплей, переломившей решимость Артура.

— А что с вами случилось, Тамара Гордеевна? — обращаюсь к ней, надеясь, что мой голос не изменился так, как изменился взгляд на ситуацию буквально за несколько часов.

— Да прихватило что-то, Полиночка, — говорит она с большей осторожностью, видимо, осознав, что если продолжит с той же горячностью, то легко выболтает правду.

Не знаю, от кого скрывается Тамара Гордеевна, ведь эту правду и так знают все присутствующие. И я — тоже знаю, понимаю и предчувствую.