— Этого мы уже стерпеть не смогли, я — только поговорить хотел, успокоить этих дурачков. А они что… дурачки и есть дурачки, как попала шлея под хвост — разве их уймёшь? Тут Артур и психанул. Ну как могло быть по-другому, раз на своих нападают?
А никак, думаю я. Это ж Никишины-Гордеевы. У них всегда все гуртом. Даже вопреки здравому смыслу.
— …Он еще раньше хотел вмешаться, так я приструнил его, сказал не лезть. А тут — не смог удержать, старый дурак, сам полез разборонять, чтоб они Наташеньку не обидели, и упустил Артурку. Начал что-то понимать, когда он одному так по роже забубенил, что у того кровь носом пошла, и они по полу с этим хулиганьем катаются. Кровищи вокруг — жуть, Наташка кричит, шпана эта матюкается…
— Что, прямо в вагоне? — спрашиваю я, живо представляя себе эту картину.
— Да прям в вагоне, Полинка, прям в вагоне. Вот дружки того, со сломаным носом, на Артурку и навалились, кучей. Хорошо хоть на следующей остановке их разборонили эти… семафорщицы, или как их там. Милиционер, который в будке у них дежурит, тоже прибежал. Артурке тогда крепко досталось, хоть он и отделал подчистую одного из тех хулиганов. Но ты ж сама понимаешь — четырнадцать лет пацану, хоть и рослый — а тех трое, лбы лет по двадцать. Двое завалили его, руки давай выкручивать до хруста… Я ещё сразу подумал — все, перелом, как пить дать перелом. А третий, уголовщина малолетняя, бутылку пивную об поручень как шарахнул, эту как ее… розетку сделал…
— Розочку, — автоматически поправляю я интеллигентного Бориса Олеговича. Уж мне-то, выросшей недалеко от промышленных кварталов все эти приемы и их названия хорошо знакомы.
— Да розочку, точно. Порезать хотел мне малого… — дядя Боря взволнованно поджимает губы, и я отчетливо вижу, как дрожат его руки. — Тут я на него и кинулся, такого уже допускать нельзя было.
Ну да, а все предыдущее, начиная от вмешательства Наташки, заканчивая сломанной рукой Артура, значит, можно. Эх, дядя Боря… Вот всегда так. Всегда он терпит до последнего. И начинает действовать, только когда совсем припечет и, часто бывает, что поздно.
— Вот к чему попустительство и безнаказанность для всякой швали приводит, — продолжает возмущаться Борис Олегович, пока я молча сижу, пытаясь осмыслить рассказанное. — В общем, не дал я тому хулигану покалечить мне сына, не позволил. Хоть из-за этого совесть у меня спокойна. Завалил его, прям сам от себя не ожидал, Полинка. А тут его под белы рученьки и повязали, подмога со станции прибежала. Только я не заметил сразу, что сколки от бутылки в Наташу и в Артурку таки попали — ей по рукам, ну так, не задели почти. А ему губу рассекло, и как пришёл в себя смотрю, а у него все лицо в крови, — как я струхнул, Полинка. Думал, не уберёг таки. Но, знаешь, ничего, все обошлось. И гипс наложили, и заштопали его в тавмпункте ближайшем. Только вот на наркоз нормальный денег не хватило, так что губу почти по живому пришлось шить. Ох, меня Тамара гоняла за это, думал, живьём съест. Наташа ж ей все доложила, в красках. Что ей пришлось вынести, и малому, и как он кричал-ругался на всех. Только им не докажешь, что это не от боли — что я его, не знаю, что ли. Он из-за перелома переживал и психовал так, что я думал, прибьёт кого-нибудь. И меня, и сестру. А Наталья… тоже мне, характерец, вся в Тамарин род… Ещё и обвинила нас, что позволили хулиганью ее обижать, защитить нормально не смогли. Артурка с ней после такого несколько месяцев, пока на больничном был, даже говорить не хотел. Да и вообще отношения у них с тех пор… не очень. Все не может ей тех слов забыть. Он тогда очень сильно волновался, прямо маялся дома. Шутка ли, рабочая рука в гипсе. Мы его все, как могли успокаивали. А Наташе как шлея под хвост попала — что вы, мол, с ним носитесь, говорит, он даже сестру защитить не смог, что за мужик растёт. Хватит ему сопли подтирать, развели трагедию.
— Да как же так можно! — меня уже не заботит то, что к этой теме я должна относиться чуть более спокойно, и как подруга Наташки — быть на ее стороне. Такое глупое и слепое обвинение поражает меня едва ли не сильнее сегодняшних рассказов о слежке за Артуром и экзаменовке его подружек. А с учётом того, что Наташка была уже взрослой женщиной, матерью двоих детей, а ее брат — несовершеннолетним подростком, ещё неизвестно, кто за кого должен был на самом деле отвечать.
— Ну, вот такая она, гордеевская кровь, не водица, — опять словами жены отвечает мне Борис Олегович. — Наташа всегда у нас взрывная была, тебе ли не знать, Полинка. Взрывная и ревнивая, вспомни, сколько вы с ней из-за этого ругались. Ей с рождения тяжело было переносить, если кому-то внимания больше, чем ей достаётся. Она нам такие концерты устраивал и как Алечка родилась, и как Артур. Такой характер. Что с неё взять.
«Что с неё взять. Это же Наташа, у каждого свои недостатки» — сколько раз говорила я и себе эту фразу. Но только то, на что закрывала глаза в отношении себя, в отношении Артура заставляет меня прямо таки закипать от злости.
— Ладно, дядь Борь, — чувствуя острое желание выйти на улицу и покурить, хочу закончить разговор я. — История и в самом деле не сахар. Хотя… подождите. А сколько Артур на больничном был? Ну это месяц-два, плюс потом разработка после гипса. Он же мог восстановиться и вернуться, разве нет? Ну, сколько это — полгода, год бы заняло. Понятно, что пришлось бы догонять все, что за это время упустил — очки там всякие, зачеты-разряды. Но даже взрослые возвращаются в большой спорт после травм, а на подростках все ещё быстрее срастается. Или это не все? Или ещё осложнения какие-то были?
— Вот я тебе дам осложнения! Сейчас у кого-то точно наступят осложнения! Борис! Ты хоть бы рюмки припрятал, стыдоба кака! Ну, что мне с тобой делать!
Голос Тамары Гордеевны раздаётся за спиной как гром среди ясного неба, и я чуть не подпрыгиваю на месте, застуканная врасплох, вместе с Борисом Олеговичем.
Всё-таки, мы с ним очень плохие заговорщики. И нас всегда ловили с поличным шустрые девчонки, даже в детстве, находя за каким-то «непотребным» занятием — то дядя Боря рассказывал мне, как устроена микросхема телевизора, то пытался научить собирать раздолбанный видеомагнитофон, то показывал, как паять канифолью. Ещё когда у него не было Артура, думаю я, впервые понимая, что какая-то странная связь между нами существовала до его рождения — по крайней мере, его отцу я точно заменяла даже не дочь, а сына.
Так, стоп. Только не надо этой ненужной мистики. Тут бы со вполне реальными делами разобраться. То, что я услышала сегодня у Никишиных так раздувает мне мозг, что я еле держусь.
Хоть бы Вэл ожил после своего ожога языка! Может, сумел бы отвлечь на себя всё внимание… Очень уж некстати он сегодня замолчал. Хотя вот же он, мой друг-дизайнер, стоит рядом с Тамарой Гордеевной и девочками на пороге комнаты, держа перед собой поднос с сахарницей и вазочками с несколькими видами варенья. Рядом — Эмелька с большим заварником, а из-за ее плеча я вижу выглядывающую золотую макушку Златы и Радмилу, в руках которой — большой пакет с мороженым. Ясно, девчонки вернулись с прогулки, притащили Вэлу лекарство, и дружное семейство решило перейти за самый большой стол здесь, в комнате — чаевничать и есть десерты. Мой взгляд не выхватывает из толпы только Наташку, но по дальним голосам и детскому визгу в глубине квартиры понимаю, что она возится с младшей, Алуничкой. А так — вся компания в сборе, застала нас с дядей Борей за разбором скрытых спортивных сокровищ, связанных с темой, которую здесь недолюбливают.
И это не считая рюмок, откровенно красующихся на деревянном бортике дивана.
— Полина, здрасьте! — наконец, нарушает мхатовскую паузу звонкий голос Златы, обращающейся ко мне как всегда, по-сестрински просто. — А мы вам мороженого принесли! Не знаю, что вы тут с дедушкой пьёте, но хоть на закуску сойдёт, а?
И все большое семейство тут же взрывается хохотом. Смеётся, приложив руку к груди, Тамара Гордеевна — и морщинки-лучики в уголках ее глаз мгновенно разгоняют недоброе выражение, с которым она только что смотрела на мужа, а заодно и на меня. Смеётся, едва не расплескивая горячую воду из заварника, Эмелька. Смеются, подхватив друг друга под ручки вечные подружки Злата и Радмила. И только оскорбленный моей тайной попойкой дизанейр продолжает стоять трагично и недвижимо, словно памятник поруганным дружеским чувствам.
