— А вот и неправа, ты, Полиночка, вот и не права, — Тамара Гордеевна совершенно не сердится на меня за инакомыслие и, похоже, иронизировать начинает только сейчас. — Мужик в доме — это столп, опора всего. Тут и рявкнуть нужно уметь, и ответственность на себя принять, и защитить тебя и детей твоих. Тут не до телячьих нежностей уже, когда проблемы все скопом решать приходится. Меня отец, знаешь, как гонял в своё время? Не то, что по столам кулаком стучал — переворачивал их так, что только черепки летели во все стороны, если дурь всякую творила. От многих бед уберёг, хвала ему за это и почтение. А Борис вот, посмотри. Всегда к девочкам добрый был, все им позволял, и что? Сколько шишек набили вы с девками из-за этой его доброты, а, Наталья? Если бы мы с дедом Гордеем вовремя не вмешивались? — обращается она к дочери, которая насмешливым фырканьем подтверждает правоту матери.

— И не говори, ма. Хоть бы раз кому-то рожу набил. Так нет же, не помню такого. Все разговорчики свои ведет, совсем как вы сейчас любите, Полька, с этой вашей толерастией. Понахватились там в своих Европах, сами житья не знаете, ещё и молодёжи чушь всякую внушаете.

— Ну, Наташенька, это ты хватила лишку, — останавливает дочь Тамара Гордеевна, и Наташка послушно умолкает, пока Вэл, стоя за ее спиной, кривляет ее, размахивая поварёшкой. С таким же восторгом, с каким он смотрит на Тамару Гордеевну, в отношении более резкой Наташки он продолжает открыто показывать негатив и едва ли не презрение. Это нешуточно меня напрягает — очень надеюсь, что у них не дойдёт до серьёзной ссоры и они не вцепятся друг другу в волосы. В том, что в этой схватке победит Наташка, я не сомневаюсь, и мне очень не хочется, чтобы мой друг пострадал.

— Уважение в семье — основа основ, Валя, — продолжает хозяйка дома, обращаясь к дизайнеру, который в ответ на ее первый внимательный взгляд, тут же начинает активно мешать закипающие вареники. — Чтоб тебя уважали, надо и доброту проявлять, и твёрдым быть, как кремень. Прогибаться не надо, даже если сильно любишь, не то потеряешь уважение. А потеряв — не воротишь…

Я, несмотря на то, что начинаю чувствовать замешательство от такого откровенного порицания Бориса Олеговича, вспоминаю, что у Никишиных всегда было так. К отцу семейства относились пусть без явных оскорблений — но и без почтения, принимая скорее за не совсем приличного родственника, какого-то полоумного дядюшку на чердаке.

«А мама за папу вышла не по любви» — вот что сказала мне восьмилетняя Наташка, когда я впервые пришла к ним в дом. Сказала не таясь, не шепотом, а как само собой разумеющееся.

— Да! — важно задирает нос Вэл, окончательно входя в образ, который нравится Тамаре Гордеевне, и я собственными глазами вижу то, о чем он говорил — если ты привык жить одобрением окружающих, то легко начинаешь зеркалить их ожидания, подстраиваться под их вкусы. — Как в работе нельзя распускать бригаду — все четко должны знать, кто на каком месте, кто здесь креативный центр идей, а кто исполнитель, так и с женщинами! Пусть каждый знает своё место!

— Ну, так горячиться тоже не стоит, Валя, — мягко останавливает его Тамара Гордеевна, успокаивающе накрывая мою ладонь своей, явно замечая, как меняется мое лицо, на котором читается желание встать и огреть дизайнера металлической крышкой от кастрюли, несмотря на то, что я знаю — он играет. Но играет слишком убедительно, видимо, и сам веря в то, что говорит сейчас. — Жену уважать нужно, и если усмирять — то только из заботы о ней. А на место ставить — это чужих надо. Для чужих и своих разное поведение должно быть. Своим и прощается больше, но и требования к ним выше, беспокойство о них сильнее. Вот я могу, к примеру, на Бориса ворчать сколько-угодно, но какой ни есть — он свой, я ему даже слабый характер прощаю. Детям не передалось — и то хорошо. А в остальном — ну что сердиться, вот такой он от природы, мякушка. Зато добрый, не ослушается никогда, вот только в стенку постучать может, ну так какой вред от него? Никакого. Но и внушительности мужской никакой, уж куда от правды деться. Так девкам всегда дед за пример был, а вот за сыночку, было время, крепко переживала — чтобы гены отцовские не передались, сопляком не вырос. Днями и ночами себя изводила, девочки не дадут соврать, да, Наташ?

— Да уж, забудешь такое… — фыркает Наташка, наконец, убирая компресс ото лба, а у меня, наоборот появляется желание схватить его и приложить к лицу. — Всем нам тогда нервы потрепала. Тебе, ма, если шлея под хвост попадёт, пиши пропало.

— Уж кто бы говорил, доча. Кто бы говорил, — по-доброму поддевает её, Тамара Гордеевна, отпуская мою руку, и я радуюсь этому, тут же убирая ее под стол и вытирая резко вспотевшие ладони о беспечный халатик в вишенку.

— Но нет, бог миловал, — продолжает Тамара Гордеевна, и взгляд ее теплеет, как всегда бывает при упоминании человека, которого искренне любишь и которым гордишься. — Артурка в нашу породу пошёл, в гордеевскую. Не характер — кремень! Сказал — как отрезал, и так с малых лет было, верно, Наташ? Хоть с ним у нас хозяин в доме появился, не все ж на деда Гордея полагаться в сложных делах-то? Тем более не молодеет он, хоть и не сдает, до последнего держится.

— Да уж… По жопе бы ему дать, твоему Артурке, — ворчит Наташка, и я понимаю, что это первый раз, когда она называет брата при мне по имени. До этого он для неё был вечный «малой», а ещё безликое упоминание в виде «опять машины нет» и «с чего бы мне на такси разъезжать, когда меня забрать могут». Внутри снова начинает шевелиться неприятное чувство досады из-за такого, пусть родственного, но все-таки, потребительского отношения. Об этом очень вскользь, не называя вещи своими именами, говорил Артур, в это я очень не хотела верить и не верю до последнего.

Ладно, пусть у Наташки с братом временные размолвки, пусть даже Эмель, подражая взрослым, позволяет себе пренебрежительно высказываться о его увлечениях. Это ещё ничего не значит.

Зато Тамара Гордеевна его поддерживает и по-настоящему любит, как и каждого из своих детей.

В этом я продолжаю убеждаться, прислушиваясь к их разговору с Наташкой:

— Да нет же, ма, это уже ни в какие рамки! Не знаю, что там у него творится, но это прям беспредел какой-то! Что это за новые игры в молчанку? Не дозвонишься к нему, то отключён телефон, то трубку не берет!

— Тихо, тихо, Наташа. Не надо все эти дрязги сюда выносить. Я тебя тоже знаю, ты как начнёшь наседать — так на край света сбежать хочется. Оставь брата в покое. Видели его и на работе в эти дни, и соседи по квартире, я узнавала. Он парень взрослый, может у него своя жизнь какая там. Вспомни, и раньше такое бывало — перебесится и остынет. Ты тоже хороша — стоило ему пару раз отказать, так ты взъелась на него, как муха в сенокос. Вот такие они, дети, Полиночка, — извиняюще улыбается Тамара Гордеевна. — Что хотела — то и получила. Хотела, чтобы они в мой род пошли, вот порода наша и играет. Если взбеленятся — попробуй помири. Горячие все, страсть, никто первым мириться не пойдёт.

— Даже если придёт — я ему этих выбрыков не забуду! — категорично прерывает мать Наташка, в то время, как за ее спиной появляется возвратившаяся от Бориса Олеговича Эмель и, конфузясь, пожимает плечами. Видимо, конфликт между братом и сестрой давний, затянувшийся, и сейчас он вспыхнул с новой силой. А из-за кого это могло выйти, я не буду думать, потому что моя голова, и без того налившаяся напряжением, просто-напросто взорвется.

— Полиночка, это ж ты как вернусь, не видела ещё Артурку нашего? — желая перевести разговор в мирное русло, спрашивает Тамара Гордеевна. — Как же так вышло, вот это упущение…

О, отлично, сегодня они все вместе, наконец, вспомнили об этом — сначала Эмель, а потом и ее бабушка. Может, Борис Олегович тоже что-то скажет, почему бы и нет. Мало мне ощущения медленного подгорания на пыточном огне — его можно ещё усугубить.

Словно в насмешку надо мной, Тамара Гордеевна, сама того не подозревая, делает именно это: