А вылечиться я должна обязательно. Желательно до того, как вернусь в свою обычную жизнь, что произойдёт очень скоро. И для этого подойдут любые возможные способы. Любые.

Конечно, я могу вспоминать, смаковать это недолгое счастье, драматично всадив воображаемый нож в сердце и проворачивая его, цедя кровь из раскрытой раны по капле. Сильные чувства хороши для творчества — кто знает, на какие идеи и проекты меня подтолкнёт это состояние, которое я буду поддерживать в себе, тайно надеясь на то, что ситуация изменится, и мы будем вместе.

Но я знаю одно — это все бессмысленно. И спекулировать на своих чувствах к Артуру я не хочу, не хочу делать из них какой-то помпезный повод для инсталляции. Между нами с самого начала все было так искренне и по-настоящему, что не хочется портить послевкусие каким-нибудь позёрством, пусть даже ради искусства.

Пусть мое решение, как он выразился «зарубить нам все будущее» было поспешным, а выводы — противоречивыми, я точно знаю — это правильно. Я не сомневаюсь ни на секунду, несмотря на то, как гадко себя чувствую.

Ничего не изменится, а любая душевная боль не имеет значения. Ничего не изменится, пока семья Артура занимает в моем сознании особенное место. И пусть это поспешные и резкие выводы, которых лучше не делать. В моем случае они абсолютно оправданы.

…Остаток ночи и утро проходят, конечно же, ужасно. Я ещё курю, пытаюсь пить, зависаю в интернете, задумываясь, не запостить ли от душевного отчаяния какик-нибудь символические сториз с намеком на страдание и разбитое сердце. Раз за разом промазывая по клавиатуре, набираю очень странный пост, тэгаю старых друзей и почему-то нескольких заказчиков, нажимаю «отправить» и тут же удаляю. Давняя, возникшая после пары позорных случаев привычка ничего не постить спьяну, заставляет меня убрать эту сомнительную запись, только сейчас способную показаться в меру умной и тонко многозначительной. На трезвую же голову выяснится, что это не символизм, а бред сивой кобылы или, что ещё хуже, традиционная картинка в стиле «Полина напилась и решила, что никто не заметит».

В итоге, засыпаю прямо с телефоном в руке, ненадолго приходя в себя от настойчивого дзиньканья уведомлений. Голова у меня уже раскалывается, ещё до того как я окончательно проснусь — и понимая, что с пробуждением боль только усилится, пытаюсь не выходить из сомнамбулического состояния, отключив звук в телефоне.

Но телефон все дзинькает и дзинькает — и я понимаю, что даже элементарное отключение уведомлений сейчас — трудновыполнимая задача. Умудриться запутаться в настройках собственного гаджета, с которым легко управляюсь одним пальцем — давно такого не было! Либо паленый портвейн оказался слишком ядреным и настоянным не на португальском винограде, а на мексиканских грибах, либо от пережитого стресса организм перевёл меня в режим простейшего функционала, когда не работают ни мозги, ни руки, ни ноги — ничего.

Поэтому я не особо доверяю сознанию, подкидывающему мне странные сториз, в то время как я ковыряюсь в телефоне, пытаясь его отключить: то Эмелька в кафе у Дениса с большой чашкой айс-кофе, над которым витают сердечки и надпись: «Это любовь. И не только к кофе…», то Настя и дизайнер почему-то в аэропорту у стойки регистрации, с хохотом обзывающие друг друга на удачу для хорошего полёта и мягкой посадки по нашей давней традиции. То сам дизайнер с испуганным лицом, подписанным как «Гребаная турбулентность!», то фото каких-то маршруток, ларьков, междугородней трассы и кривого фонаря, у которого он пьёт кофе с хештегом #дерьмовстаканчике.

Кажется, я даже не просыпаюсь толком и проглядываю всё это одним глазом, принимая за полусон. Все равно того, кого бы я хотела сейчас увидеть, инстаграмм мне покажет. Ведь Артур не ведет соцсетей. Понимаю, что нашла ещё один повод обидеться на него, снова от души рыдаю в подушку и засыпаю, уткнувшись в неё как в огромный мягкий пуф, не способный впитать все мои слёзы. Потому что сейчас их слишком много.

Весь день я провожу, не поднимаясь с постели, в странной полуотключке, переходящей только ближе к вечеру в глубокий, похожий на забытие сон. Организм решил пойти ва-банк с двумя возможными исходами — либо я впаду в летаргию и буду спать сто лет, всем назло, либо проснусь после длительного сна, как после реанимациии — не совсем здоровая в плане дел сердечных, но с более-менее адекватными мозгами и сознанием.

Просыпаюсь к следующему утру и не верю своим глазам. Прямо передо мной разворачивается очередная стори из инстаграмма дизайнера. Он стоит над моей кроватью, в его руках — осколки разбитого светильника, лицо напоминает скорбную маску из греческих трагедий, и мне автоматически хочется приделать к нему какой-то нуарный фильтр со стекающими по стеклу печальными каплями.

— Это что, бля, такое? Нет, это что, бля, такое? — сотрясая рукой с остатками светильника, вопрошает он. — Это гибель современного искусства — вот что это такое! И виновата в этом — ты! Чем ты здесь только занималась?! Дверь открыта, шедевры побиты! Позорище!

Еле отрываю голову от подушки и прикасаюсь ладонью ко лбу. Больно, но не так, как вчера. По крайней мере, ощущение раскалённой спицы, протыкающей мне мозг, исчезло — а остальное как-то переживем.

— Это вандализм! — не унимаясь, кричит дизайнер, сбрасывая свой рюкзак прямо посреди отреставрированного им лофта. И, спустя ещё несколько минут снова даёт о себе знать протяжным визгом: — А-а-а!!! Полина! Полина, что это! Что за пиздец с черепами у тебя здесь на стенах!

— Уймись ты, матерщинник! — с меня достаточно и того, что я выслушала накануне от Артура. — Это твоя, между прочим, воплощённая идея, — спустив ноги с кровати, я пытаюсь попасть ими в домашние тапочки со смешными мордочками зайцев. — Что, не помнишь? Привет, Валенька, — откашливаясь, чтобы прочистить горло, подхожу к нему, все ещё слегка пошатываясь. Он, застыв в недоуменной позе, продолжает таращиться на череп козла с неописуемым ужасом в глазах.

— Не называй меня Валенькой, сто раз просил… — неизвестно как возникший в моем жилище друг проводит рукой по длинной кудрявой челке, забрасывая ее назад, чтобы не мешала ужасаться. — Полина, нет, это же сплошная безвкусица. Она совершенно не сочетается с твоим интерьером. Я был либо бухой, либо слишком расстроен, когда создавал ее. Давай мы это сейчас снимем и сожжём!

— Давай, но не сейчас. Сейчас меня ещё сильно штормит для таких подвигов. Ты всё-таки приехал… — вспоминая свои слезные вопли, после которых прошли целые сутки, выпавшие из моего сознания, говорю я. — Приехал меня спасать? — подходя еще ближе, благодарственно обнимаю его и утыкаюсь лицом в худую грудь, покрытую эко-хлопком брендовой футболки, слегка пыльной с дороги. — Вэл, ты такой хороший. Я скучала по тебе.

Какое-то время мы стоим молча, и я прямо чувствую, как дизайнер еле-еле сдерживается от нового въедливого замечания — он не выносит сентиментальщины, у него на это «триггер с детства», когда ему запрещали плакать, потому что мальчики не плачут, а он, скрывая слезы, матерился и язвил. Что не прекращает делать до сих пор в моменты самых острых волнений.

— Это всё хуйня, Полина. Всё хуйня, — сочувственно похлопывая меня по спине, говорит Вэл, и в его голосе я не слышу даже иронии или насмешки. — Только даже самая лютая хуйня не даёт поводов запускать себя. А ну-ка… — его цепкие пальцы, которыми он очень гордится, считая аристократическими, поднимают мой подбородок, и после недолгого, но очень критического осмотра, он выносит вердикт: — М-да… Все пропало! Хуже ты выглядеть будешь только в гробу. Но тогда тебя хоть накрасят прилично, я сам за этим прослежу. А сейчас… Мэйк смывать нас не учили, нет? — продолжая вертеть мое лицо и так и эдак на свету, не прекращает придираться он. — И что за винишко ты прибухивала? От тебя разит как от моих строителей после аванса! А ну бегом в душ! — он возмущённо притопывает ногой. — Я что, зря всю душу вложил в твою душевую?

— Душу в душ… Валенька, да ты поэт! — посмеиваясь, я отстраняюсь от него, чувствуя себя и вправду грязной и липкой. — Можешь использовать как слоган на своих визитках. Душ с душой! Ваш душ не душный, а душевный! Ты, кстати, тоже не тюльпанчиками с дороги пахнешь. Но я тебя все равно люблю.