Сжигаемая стыдом, я опустилась на колени, неловко, с трудом — была стара. Эйе поднял меня, усадил обратно в кресло, молча налил в чаши вино — себе и мне. И сказал, ласково погладив меня по плечу:

— Оба мы похожи на путников, заблудившихся в пальмовой роще в схене от большого города, оба не похожи на самих себя. Вот и происходит со мной нечто приятное, я начинаю обретать утраченные силы. Это оттого, что поговорил с тобой. Никто мне не страшен, Тэйе, никто. Боюсь только неведомого врага, который подкрадётся незаметно и не позволит услышать его дыхания за спиной, и не позволит услышать, как будет занесён топор для удара. Они не слишком умны, Хоремхеб и Джхутимес... Возьми эту табличку, Тэйе, спрячь у себя, спрячь так, чтобы даже я не знал о ней. Есть ещё одно средство, о котором я не подумал, когда впал в отчаяние. Может быть, оно окажется верным и спасёт меня... Я подожду возвращения в Мен-Нофер, там, если ничего не изменится, испробую его. Фараон не отошлёт Хоремхеба тайно, я буду знать об этом. У Тутанхамона ещё не появилось от меня тайн... Выйдем на балкон, Тэйе, здесь слишком жарко. Не смотри на меня с такой печалью, моя дорогая жена. Час мой ещё не пробил, всё ещё впереди...

Царский двор вернулся в Мен-Нофер, и лицо Эйе вновь стало напряжённым и хмурым, но Хоремхеб не успел отправиться на границы Ханаана, ибо во дворце произошло великое несчастье, которое повергло фараона в глубокую печаль и заставило на время забыть не только о делах с хатти, но и о жертвоприношениях богам. Маленькая царица Анхесенпаамон, гуляя в саду среди любимых ею цветов, вдруг почувствовала сильную боль и головокружение, у неё хлынула кровь и, словно бурная и неумолимая река, исторгла на свет шестимесячного младенца мужского пола, мёртвое, ни разу не вздохнувшее вне материнской утробы дитя. Ни врачебное искусство, ни заклинания и молитвы не помогли, несчастье свершилось, и на дворец опустилась чёрная тьма.

Когда пришли сказать об этом фараону, он только что отпустил начальника приёмного чертога и выглядел озабоченным и усталым. Мне, старой кормилице, пришлось принести ему недобрую весть, мне пришлось увидеть, как смертельно побледнело его лицо, как сжалась тонкая рука и переломила позолоченную деревянную трость. Царица лежала без чувств, она ничего не видела и не слышала, не знала ещё о свершившейся беде. Фараон опустился на колени возле её ложа, прижал её бессильную прозрачную руку к своему лицу, потом встал, закрыв рукою глаза, и вышел из покоев своей жены, сопровождаемый только жрецом Мернепта. И все, кто видел его, расступались больше перед его горем, чем перед величием живого бога...

Царица пришла в себя, её глаза всё ещё были полны боли, но в них была уже и безнадёжность, горькое знание случившегося. Она увидела свой опавший живот, медленно, как будто не веря, провела по нему ладонью, и видно было, что даже это слабое движение даётся ей с трудом. Потом закричала, закричала жалобно и страшно, как птица, и вновь лишилась чувств, на этот раз надолго, приведя в ужас всех окруживших её. Кроме жалости к ней, был во всех сердцах и страх, и тайная мысль о проклятии богов, которые не пощадили даже дочь царя-еретика... Но другая мысль приходила и обгоняла первую, и было от неё ещё горше и тяжелее: за что боги покарали молодого фараона, так много сделавшего для них? И на этот вопрос никто не мог ответить...

Фараон больше не приходил в покои царицы, только постоянно присылал справляться о её здоровье. Он был один в своих покоях, на второй день допустил к себе только карлика Раннабу и жреца Мернепта. Эйе даже не пытался увидеть Тутанхамона, молча проходил мимо царских покоев, за эти дни из человека неразговорчивого он превратился почти в немого. Как верховный жрец храма Амона, он повелел прислать из святилища бога кубки с целебными травами, и мне приходилось заставлять маленькую царицу отпивать по глотку из каждого. Она почти не говорила, только всё время плакала. И трудно было сдерживать слёзы, глядя на неё, такую юную и уже потерявшую двоих детей, обессиленную своим горем, задыхающуюся под бременем неведомого проклятия. И странно было то, что первым, кого она допустила к себе, был карлик Раннабу, придворный звездочёт, безобразный и внушающий скорее страх, чем смех. Этот Раннабу много писал последнее время, писал на разных языках, иногда отправлял куда-то свои послания, и подозрение шевельнулось в моём сердце — не для того ли карлик делал всё так открыто, чтобы труднее было заподозрить его в тайных делах? Все уже знали, что он был осыпан милостями фараона, что Тутанхамон безгранично доверял ему. Подозрения мои немного улеглись, когда однажды я случайно увидела, что пишет Раннабу, он был увлечён и не услышал, как я появилась за его спиной. Он писал стихи, странные стихи — мне удалось увидеть лишь строчку, но и она привела меня в недоумение. Вот что было написано на папирусе: «Тебе — твой вечный дом, а ей — лишь пустота безмолвия...» Я содрогнулась, увидев эти слова, и поспешила прочь, пока он не заметил меня. Неужели этот Раннабу был и впрямь великим пророком и мудрецом? Но ужасом смерти веяло от его пророчеств. Эйе сказал, что фараон отправил гонца к царю Митанни, который просил о помощи, в послании был заключён отказ. Эйе был озадачен, почти встревожен. Неужели фараон, который успел уже показать себя решительным и твёрдым в государственных делах, вдруг из прихоти изменил своё решение? Это было не похоже на него. И ещё больше удивило то, что спустя некоторое время Душратта прислал ещё одно отчаянное послание, словно и не получал первого. Ни Эйе, ни даже Хоремхеб не получали доступа к фараону, все дела Кемет вершились тайно в его покоях. Все мы казались беспомощными, обессилевшими птицами в потоке великой бури, и никто не знал, куда занесёт нас беспощадный вихрь, бросит ли грудью об острые пики скал или дозволит умереть, совсем уже измученным, над цветущими садами. Даже мне было теперь ясно, что во дворце есть кто-то, кто следит за каждым шагом фараона, и было страшно за него, такого молодого, такого хрупкого, созданного для радости и любви и уже успевшего познать великий труд и великое горе. Мне было непонятно, почему маленькой царице тяжело его присутствие, сама я после смерти своих сыновей только в Эйе находила силы для продолжения жизни. Мне было жаль Тутанхамона, который не был виновен в беде своей жены, ибо его жена-хананеянка родила недавно здоровую и красивую девочку, а митаннийская царевна Ташшур готовилась уже через несколько дней произвести на свет дитя. К тому же и Бенамут, любимая наложница фараона, в последнее время ощущала недомогание, очень похожее на признаки беременности, и удивляться этому не приходилось, ибо фараон проводил у неё много ночей. Она, эта девушка Бенамут, была хорошим утешением его величества, была она доброй и скромной. Сердце моё было опечалено холодностью маленькой царицы, и хотя многое можно было ей простить, я хорошо знала, что никто лучше мужа не сможет утешить её. И однажды я спросила, не выдержав:

— Моя божественная госпожа, что с тобой? Отчего сердишься на его величество? Отчего не желаешь разделить с ним свою печаль?

Она опустила глаза и ничего не ответила, только радужные капельки слёз закачались на кончиках её ресниц. Я обняла её ласково, и она расплакалась, жалобно и горько, совсем по-детски.

— Тэйе, Тэйе, ведь всё это, может быть, случилось с нами из-за того, что мы предали Атона! Великий бог рассердился, и вот за все деяния моего мужа наказана я, и буду нести это бремя всю жизнь, ибо гнев божества не ослабеет! Тэйе, зачем обидели великого бога? Зачем разрушили столицу царственного Солнца?

— Моя дорогая госпожа, никто не разрушал Ахетатона, никто не разрушал храмов царственного Солнца, имя его сохранено повсюду, служители его не обижены! Что за мысль явилась в твоём сердце? Кто нашептал её тебе? Ты же любишь своего божественного господина, ты знаешь, что страдает он не меньше тебя, зачем же ты так говоришь? Это очень нехорошо!