— Нет, сестра, это по-прежнему больно, порой невыносимо. Но я научилась сдерживаться, научилась смирять своё сердце, и от этого становится легче.

— В таком случае ты воистину стала мудра.

— Я бы хотела называться мудрой, Меритатон.

Мы обе помолчали какое-то время. Из города ещё доносилась музыка, праздник продолжался на улицах и на реке, и мой муж был со своими ближайшими друзьями на своей золотой барке, которая тихо и величественно бороздила воды огромного прозрачного пруда. Огни, сопровождавшие это плавание, были видны из беседки.

— Как обстоят дела в женском доме Тутанхамона? — спросила Меритатон после долгого молчания и едва уловимого вздоха.

— Он взял в наложницы Бенамут, дочь скульптора Хесира. Из-за неё впал в немилость Хоремхеб, которого спасло только вмешательстве Джхутимеса.

Меритатон удивлённо взглянула на меня.

— Из-за дочери скульптора? Я помню её, она очень красива, но Хоремхебу не нужно хлопать в ладоши, чтобы призвать к себе красавиц. Странно, поистине странно! И много ночей он проводит у неё?

— Однажды провёл с ней четыре ночи подряд. Может быть, она уже беременна от него...

— Что ж, опасна только та наложница, которая посягает на власть.

— Как Кийа.

— Да, как Кийа. Но, мне кажется, Бенамут не такая. Опасаться начнёшь, когда увидишь её возвышение.

— Думаю, что не увижу его, Меритатон. Она счастлива любовью его величества, живёт помыслами о нём. Мне она показалась неглупой и честной. Я держусь приветливо с ней.

— Это верно, Анхесенпаатон. Глупо перечить мужчине в его желаниях, этим ты вызовешь только его раздражение и напрасный гнев. А что другие жёны?

— Митаннийка весела, хананеянка мечтательна, и обе не очень-то умны. Митаннийка что-то часто шепчется с Джхутимесом.

— О своих митаннийских делах. Ведь мать Джхутимеса тоже была митаннийкой и приходится Ташшур двоюродной тёткой.

— Боюсь, что царь Душратта пытается устраивать свои дела через эту Ташшур.

— Ты же сама сказала, что она неумна. Так стоит ли беспокоиться понапрасну?

— Наверное, ты права, сестра. Только если на ложе любви начнёт шептать про дела своего деда...

— Она плохо говорит на языке Кемет.

— Зато Тутанхамон хорошо понимает язык Митанни!

Сестра улыбнулась и погладила меня по руке.

— Ты всё ещё маленькая девочка, Анхесенпаатон. Думаешь, фараон и на ложе любви остаётся фараоном?

— Может быть!

— А с тобой он в эти часы говорит о налогах, о договорах, о донесениях правителей областей? Рисует на груди твоей планы будущих построек? Вино тебе передавая из губ в губы, думает о проведении каналов в пустыне Икаита?

Я не могла не рассмеяться, так забавно всё это прозвучало.

— Нет! Конечно же, нет!

— Так почему же он будет говорить с Ташшур о митаннийских делах? О них лучше рассуждать с Джхутимесом, с Эйе, даже с Хоремхебом. И уж в любом случае твой муж не таков, чтобы потерять голову от любви.

Я договорила мысленно: «как наш отец».

— Джхутимес очень переменился после гибели Кийи, правда, Анхесенпаатон? Иногда он напоминает мне безумного. И всё-таки настоящий друг, настоящий сын царского дома. Хорошо, что он рядом с фараоном.

— Хорошо.

Я невольно засмотрелась на огни царской барки, такие праздничные и яркие. Мне захотелось вдруг быть рядом с мужем, хотя я и знала, что вокруг него собрались мужчины и искусные танцовщицы фенеху, прекрасно умеющие не только танцевать, но и ласкать мужчин. Но ощущение это было мимолётным, и оно скоро прошло.

— Тутанхамон очень любит тебя, — задумчиво сказала Меритатон, — он ласков с тобой, всегда заботлив и нежен... Или не всегда?

— Всегда, Меритатон. Всегда.

— Это поистине благо, сестра.

Она произнесла это очень грустно, и я поняла, что она вспомнила о своём возлюбленном Хефер-нефру-атоне. Теперь никто не называл бы его так, все звали бы его Сменхкара, но вот Меритатон не захотела менять своё имя, осталась Возлюбленной Атоном. Она и сама осталась в том времени, когда была лишь царевной Меритатон, юной и влюблённой. И будущего у неё не было, как не было его у её солнцепоклоннического имени.

— Мы много раз видели нашу мать печальной, со слезами на глазах, — сказала Меритатон. — Как она ни пыталась скрывать их от нас, мы все видели. Только порой не понимали, отчего она плачет, и пытались утешить её поцелуями и подарками. Она очень любила отца, а ведь он не всегда бывал справедлив и добр с нею.

— Как ты можешь так говорить, сестра? Разве мы вправе осуждать нашего отца?

— Ты права, Анхесенпаатон. Не вправе! И всё-таки... Теперь я знала бы, что сказать ей, теперь бы, наверное, сумела утешить её.

— И я тоже сумела бы, Меритатон. Быть женой фараона нелегко... Даже такого фараона, так Тутанхамон.

Меритатон улыбнулась, покачала головой, и глаза её стали ещё нежнее.

— А ведь я говорила тебе об этом, помнишь, Анхесенпаатон? Когда вы оба были ещё детьми...

Она несколько раз подряд назвала меня моим старым солнцепоклонническим именем, и я поняла, почему она это сделала. Там, в стране нашего детства, куда Меритатон заглянула и куда пригасила заглянуть и меня, произнести имя Амона было бы невозможно. Атон, царственное Солнце... Он протягивал свои руки-лучи к нашим колыбелям, и мы были обойдены вниманием семи Хатхор.

— А помнишь, как однажды вечером отец всех нас позвал в беседку и одарил чудесными серебряными зверями, присланными царём Митанни? Каждой достался свой, и Сетепенра заплакала, потому что у её пантеры была свирепая морда и слишком длинные когти, которые её пугали, а тебе досталась смешная улыбающаяся обезьяна.

— Помню, Меритатон. И другую обезьянку помню — которая умерла на наших руках, моих и Тутанхамона. Она была очень маленькая и всё время дрожала, как будто боялась чего-то. Эйе тогда сказал, что в ней не было духа жизни, что она, едва родившись, уже была обречена на смерть. Кийа тогда увидела нас, когда мы давали воду обезьянке, и, рассмеявшись, сказала, что наша вода ей не поможет, что остаётся только одно — устроить ей роскошные похороны, достойные обезьянки царских детей. Это было горько и тогда, и теперь грустно вспоминать.

— Вспомни что-нибудь радостное, Анхесенпаатон. Например, как в день празднования своего восхождения на престол отец разрешил нам присутствовать в Зале Приёмов, когда прибыли иноземные послы. Среди них были кочевники шасу с длинными волосами, в которые были воткнуты гребни, помнишь?

— И кушиты с кольцами в носу, которых все мы испугались.

— Ну, пожалуй, кроме меня, — засмеялась Меритатон, — я-то была старше всех вас...

Мы долго перебирали в памяти картины нашего детства, казавшиеся в большинстве своём яркими и весёлыми. И было грустно от того, что время это безвозвратно прошло и что нет уже среди живых ни отца, ни матери, ни трёх сестёр. Музыка, звучащая то тише, то громче, казалось, внимала нашей беседе и сопровождала грустными переливами воспоминания о грустном, радостными — безмятежные и полные добра.

— Тебе никогда не бывает страшно за твоего мужа? — спросила вдруг Меритатон, обрывая на полуслове предыдущий разговор.

— Почему должно быть страшно?

— Слишком высоко он взлетел. Слишком многое уже совершил и ещё собирается свершить. Никто не верил в него, я не верила тоже. Но он как будто послан на Чёрную Землю для того, чтобы восстановить образы богов и примирить враждующих, всех до единого. Думаю иногда, что его устами говорит какой-нибудь бог...

— Боги покровительствуют ему, они оберегают его.

— Я слышала, он не запретил даже поклонение Сетху?

— Не запретил.

— И ты не понимаешь, почему должно быть страшно?

Я удивлённо посмотрела на неё, её голос прозвучал странно. Бояться за мужа? Я никогда не думала об этом, покровительство, оказываемое ему богами, казалось столь явным, что страх был в моих глазах ненужным и даже глупым чувством. Вся Кемет, все простые и знатные люди любили его — разве их любовь не была надёжным щитом?