— Пусть поможет тебе всемогущий Атон, — тихо сказала мать. — Я хочу попросить тебя ещё об одной вещи. Обещай, что ты исполнишь мою просьбу...

— Твоё слово — закон для меня, мать.

— Когда я умру... — Она заговорила быстро, слишком быстро, как будто боялась, что у неё не хватит сил или выдержки высказать всё до конца, — когда я умру, прикажи написать на моём гробе имя Атона, прикажи снабдить меня всеми священными знаками Атона, не проси за меня старых богов. Я хочу остаться верной великому Эхнатону и в смерти...

Мне стало больно от её слов, хотя я давно готовила себя к мысли о близкой разлуке с матерью, хотя давно видела, что смерть стала бы для неё желанным избавлением от тоскливого одиночества, которого мы не могли утешить. Но сказанное слово резануло, как кинжал, как свет факела по глазам, привыкшим к темноте, и горькая печаль стала заливать сердце. Мой муж не стал разуверять царицу, он знал, что она иного ждёт от него. Он только почтительно склонил голову перед ней, сложив руки на груди, и его голос был ровен и твёрд.

— Обещаю тебе, мать, что сделаю всё, как ты хочешь. Ты можешь верить мне.

Слабая улыбка скользнула по её губам, и она ласково коснулась своей исхудавшей рукой браслета на руке Тутанхамона, того самого браслета из слоновой кости, который когда-то сама ему подарила и который он носил почти постоянно.

— Я знаю, Тутанхамон.

Она произнесла его новое имя, сделав над собой усилие, произнесла, чтобы доставить ему радость, чтобы сказать, что простила его... Не в силах сдержать слёз, я бросилась к матери и разрыдалась, уткнувшись лицом в её плечо, так разрыдалась, как бывало со мной только в детстве, когда обида или страх заставляли меня искать прибежища у материнской груди. Она погладила меня по голове точно так же, как когда-то гладила маленькую девочку. И сказала своим мягким, негромким голосом, от которого всегда отрадно и спокойно становилось на сердце:

— Не тревожь своё сердце, не плачь, моя маленькая царица, помни, что твои слёзы могут повредить тому, кто уже живёт в тебе... — И, увидев моё изумлённое лицо, улыбнулась: — Не забывай, что я стала матерью шестерых детей и мои глаза зорче, чем глаза твоего мужа и даже глаза твоего собственного Ба. Ты и сама ещё не догадалась о том, что с тобой происходит, а я уже увидела в тебе свет, мерцающий, как огонь тростникового факела в сумраке храма... Должно быть, ребёнок появится на свет в первом месяце времени шему?

Она угасла, царица Нефр-эт, угасла так же, как жила, спокойно и величаво. Всё ещё прекрасная, поражающая своей красотой, она удалилась в страну Заката, где ожидал её супруг, божественный Эхнатон. Она ушла к нему с радостью, легко отрешившись от того, что окружало её на земле, от того, что было её жизнью в последнее время... Тутанхамон исполнил своё обещание, и моя мать была погребена согласно ритуалу, установленному великим Эхнатоном, её мумию украсили знаки царственного Солнца, на гробе начертали молитву, обращённую не к владыке мёртвых Осирису, а к владыке её сердца Эхнатону. Во дворце был объявлен траур, многие искренне оплакивали царицу, и мой муж был погружен в печаль, но прошли дни великой скорби, и случилось то, что должно было случиться — Ахетатон был покинут. Он умирал, царственный город, воздвигнутый любовью и великой верой божественного Эхнатона, умирал величественно и гордо, как и подобает творению могучего Ба. Пустели улицы, угасали, опадая, цветущие сады, пересыхали колодцы, и только стаи сов слетались по ночам в Ахетатон, чтобы скорбными голосами оплакивать его гибель. Прекрасные дома, храмы и дворцы пустели, дворы их зарастали травой, разрушение подтачивало камень стен, подножия статуй, корни пальм и сикомор. Кое-где виднелись ещё жители, бесцельно и бесполезно, как тени, бродившие по пустым улицам, но и они выходили из своих домов лишь затем, чтобы проводить в дорогу уезжающих соседей и, вернувшись в свои жилища, самим начать собираться в путь. Город, выросший среди пустыни всего за три года, умирал быстро, словно время смывало его имя с листа папируса, и пока краска стекала, ещё позволительно было говорить о жизни, но уже не существовало ничего, что было бы способно продлить её, и царственное Солнце вскоре озаряло уже заброшенные дома, пустые дворы. Многие царедворцы, покидая год назад Ахетатон, ещё надеялись вернуться туда, запечатывали двери своих домов, оставляли в них мебель и многие прекрасные вещи. Но теперь никто уже не допускал мысли о возвращении в мёртвый город, и Ахетатон потерял всё, что ещё можно было потерять. Зато расцветал и укреплялся Мен-Нофер, помолодевший и радостный, освящённый присутствием земного бога, владыки страны Кемет. Мой муж не желал возвращаться в Опет, и теперь я понимала, почему он не хочет этого делать. Опет был городом старой знати, надменным и кичливым, где было бы нелегко прожить немху, возвеличенным великим Эхнатоном и милостиво оставленным на службе его величеством Тутанхамоном. В Мен-Нофере и дышалось легче, все чувствовали себя свободнее, хотя он и был очень старым городом и носил множество имён. Больше всех был недоволен Эйе, он протестовал то сдержанно, то бурно, порой заставляя моего господина призывать его к молчанию и повиновению. Многое было непонятно мне в действиях Эйе, но я знала его преданность царскому дому, знала, что он не мыслит себе жизни вне его, и хотя старая Тэйе, проводившая со мной теперь почти всё время, нередко пыталась внушить мне мысли о необходимости переезда в старую столицу фараонов, я не слушала её, ибо слух мой был склонен только к речам моего мужа. Он выглядел таким утомлённым в последнее время, что мне совестно было заговаривать с ним о своих заботах и тревогах. А заботы и тревоги были, ибо жрецы находили меня слишком слабой и хрупкой, чтобы произвести на свет здорового ребёнка. Они не разрешали мне много ходить и поили настоями из трав, которые должны были укрепить плод, но в их глазах я постоянно видела беспокойство и, видя, начинала беспокоиться сама. Порой на меня нападала тяжкая, подобная болезненной слабости, грусть, и тогда я предавалась воспоминаниям о счастливом детстве, о сёстрах, о матери и отце. Мне вспоминались печальные дни, когда я замечала следы слёз на красивом и как будто бы всегда спокойном лице матери, вспоминались гнев отца и случавшиеся с ним приступы его страшной болезни, после которых он бывал особенно мягок и ласков с нами, вспоминались долгие томительные часы, когда я ожидала конца занятий Тутанхамона, а конца всё не было, и я изнывала от желания увидеть его и старалась украдкой понаблюдать за тем, как он учится натягивать тетиву лука или чётко выписывать на папирусе священные знаки. Перед глазами проплывали лица сестёр, давно уже покинувших землю, грустные, бледные лица, уста, таившие немой зов и горькую жалобу, тихие голоса, полные скорби и невыразимой муки. Я видела и лицо отца, божественного Эхнатона, когда он лежал мёртвым в просторном зале дворца под неподвижными золотыми взглядами украшавших ложе сфинксов, видела печать грусти и сожаления на его лице и не могла насмотреться, силилась и не могла понять, чего он хочет от меня, являясь в моих воспоминаниях, и сердце исходило грустью. Я приказывала звездочётам разъяснять мне расположение звёзд и предрекать судьбу царственного младенца, который жил во мне, и они подробно и бесстыдно расспрашивали меня о времени и месте зачатия, о событиях, случившихся в тот день, о знаках, сопровождавших это волнующее таинство, как будто я могла помнить и спокойно рассказывать об этом. Я знала, что случилось это в день освящения храмов Амона в Опете, в тот день, когда мой господин объявил мне о перемене наших имён, помнила ликующее блаженство мига, когда мы двое стали единой плотью и влились друг в друга так, как вливаются воды Хапи в воды Зелёного моря[133], и воспоминание это было приятно, хотя и оно отчего-то навевало грусть. Меня беспокоили боли, головокружения, изнуряющая слабость, и мне редко удавалось выглядеть весёлой, когда мой господин приходил ко мне. Но в тот страшный день, когда всё это произошло, я чувствовала себя намного лучше и даже могла подняться и выйти в сад, где в тени развесистых деревьев могла жадно вдыхать аромат цветов и благоухающих трав. Со мной была кормилица Тэйе, в последнее время она не покидала меня. Её заботы иногда бывали утомительны, но я знала, что она искренне привязана к нам и желает мне добра, и это помогало мне закрывать глаза на кое-какие мелочи. Она рассказывала мне сказку о волшебном тростнике, который зацветает раз в сто лет и всё ждёт флейтиста, который срезал бы его и сделал бы из него флейту, и я слушала, борясь со сладкой дремотой, окутывающей глаза.