И вот, оставшись со мной наедине, она долго смотрела на меня, и её глаза цвета чёрного дерева были такими же, как в дни её молодости, и ноздри её трепетали так же гордо и страстно, и пурпурные губы пылали, как факел, и обжигали, и манили к себе. Она была старше меня, и она выглядела очень старой, невзирая на ухищрения искусных служанок и на все хитрости, к которым обычно прибегают женщины, но глаза её и губы были всё те же, что погубили меня в ту безумную ночь в Хемену. Я стоял напротив неё и смотрел на неё, и я знал, что годы иссушили моё лицо и тело и страдания оставили свою печать на моих чертах, но я знал также, что был всё ещё красив и юношески строен, и мои ресницы были всё так же длинны, а губы очерчены так же чётко. Тэйе закрыла глаза ладонью и, тихо покачиваясь из стороны в сторону, зашептала что-то совсем беззвучно, одними губами. Потом она отняла ладонь от лица и тихо спросила: «Ты пришёл мстить мне?» «Я пришёл, чтобы сказать тебе о своей любви», — ответил я так же тихо и принял её в свои объятия, рыдающую, потрясённую, всё ещё прекрасную. «Как тебя зовут? — спросила она наконец, глотая слёзы. — Подумать только, все эти годы я не знала твоего имени!» «Я и сам забывал его, — ответил я, — я так привык называть себя вымышленным именем, что истинное казалось придуманным, а вымышленное настоящим. Но тебе я скажу, царица, что меня зовут Мернепта, ибо я родился в день празднества этого бога». И она опять тихо заплакала и спрятала лицо у меня на груди, а потом хотела припасть к моим коленям и просить у меня прощения, но я не позволил ей, и она снова подчинилась мне, как рабыня, и опустилась в кресло, а я сел у её ног и поведал ей о своих приключениях, на этот раз не утаив ничего. И целую ночь горели светильники в покоях суровой и властной Тэйе, тихо плачущей над моим рассказом, и часто она наклонялась и касалась кончиком носа моей головы, и гладила мои виски, а иногда заставляла меня смотреть ей в глаза и после этого принималась осыпать меня бурными ласками, словно боялась, что я опять исчезну на долгие годы. Она пожелала, чтобы я всегда был рядом, и фараон сделал меня своим советником и оставил жить при дворце, так что я мог часто навещать царицу и говорить с нею, и пощадил моё имя[40], что было величайшим из всех даров. Она не скрыла от меня, что её жизнь с Аменхотепом III не всегда была безмятежной и счастливой, хотя он и любил её и, как теперь её сын, слушался её советов. Боги даровали ей всего одного сына и много дочерей, и она была счастлива как мать, но в последние годы жизнь её была полна беспокойства и страха за Эхнатона, навлёкшего на себя гнев древних богов Кемет и многих знатных людей и жрецов, которые были лишены могущества и власти. Она не забыла, что сама была дочерью хранителя храмового скота, и потому смотрела благосклонно на любовь своего сына к некоей женщине по имени Кийа, но была опечалена судьбой царицы Нефр-эт, которую тоже любила, как дочь, и я старался утешить её, убеждая, что фараон никогда не покинет своей первой жены и не свергнет её с престола, как боялась Тэйе. Царица-мать была привязана и к сводному брату Эхнатона царевичу Нефр-нефру-атону, болезненному, тихому юноше, который всегда жил в мире своей мечты и казался прекрасным богом Хором, пришедшим на землю из благословенных полей. Этот мальчик должен был стать соправителем, ибо боги до сих пор не дали Эхнатону сына, и Тэйе с горечью думала о том, как нелегко будет слабому и мечтательному Нефр-нефру-атону нести это тяжкое бремя. «И всё же, — говорила она мне, — теперь мне легче, ибо ты со мной и дашь мне мудрый совет, когда мой собственный разум окажется бессилен!» И я чувствовал себя заново рождённым из утробы Нут, когда слышал эти слова...

Такова судьба жреца по имени Мернепта, моя судьба, осенённая благодатным дыханием северного ветра, ибо мне было дано познать любовь.

...И снова крики птиц несутся к высоким облакам, тревожа богиню Нут, колебля грудь бога Шу[41], пронзая горестным стоном мой слух, склонённый к неведомому. Быть может, в этом хоре и твой голос, мой мальчик, мой светлый Хор, до срока ушедший на поля Налу? Разлучив меня с сыновьями от плоти моей, боги даровали мне сына моего Ба, светлого и чистого, как солнце, ласкового, как прохладный северный ветер, божественного сына, превзошедшего в моём сердце всех моих детей. Ибо я был при его рождении и прочёл над ним первое заклинание и опустил его на землю, чтобы он сделал свой первый шаг, и я надел на него набедренную повязку в день его прощания с детством, и я научил его первым молитвам и гимнам, которые надлежит знать царевичу. Я, жрец по имени Мернепта, обрёл счастье солнца, ибо стал воспитателем и наставником мальчика, которому при рождении было дано имя Тутанхатон.

Этот мальчик был отмечен богами, воистину отмечен богами... Отец, не знавший его, и мать, успевшая лишь увидеть, оставили его одиноким в мире, где единоборство северного ветра с горячим ветром пустыни так же вечно, как единоборство Осириса с Сетхом. Над саркофагом прекрасной женщины по имени Нефернаи склонила своё лицо богиня-хранительница Нефр-эт[42], и она же в мире живых стала хранительницей новорождённого мальчика. В царстве мёртвых Эхнатон призвал к ответу молодого полководца и его супругу, в царстве живых он готов был покарать за любую провинность их сына, стараясь, впрочем, проявлять во всём и всегда милосердие отвергнутого им Осириса. Кто был по-настоящему рад появлению на свет этого младенца, так это царица-мать Тэйе, моя Тэйе, божественная и непостижимая. Это она нежнее всех и горячее всех прижала его к груди, и в её глазах мелькнуло самое истинное сожаление о том, что она не может стать его кормилицей, ибо некогда полные любви и жизни груди её ныне были лишь сухими ветвями без цветов. Она призналась мне, что порой втайне от своего мужа сама кормила сына грудью, и боль, которую она испытывала при этом, была самой сладкой в её жизни, едва ли не более сладкой, чем боль рождения её детей. О, я знал, какая сила таится в её груди, ибо и сам в долгих прекрасных снах припадал губами к тугим коричневым соскам, как младенец, и питался живительной силой этих грудей, пока жил на чужбине, но воистину мне не была ведома вся сила материнства, живущая в этой женщине. Втайне от сына она продолжала молиться матери Исиде, и хотя в Ахетатоне давно была возведена её сень Ра[43], она упорно отказывалась от сомнительной чести быть изображённой в сценах поклонения Солнцу вместе со своим сыном. Не была ли она воистину воплощением Исиды, более зримым, чем ежедневно появляющийся на небосклоне солнечный диск? Я видел, как она взяла мальчика на руки и, жмурясь от солнца, смотрела на него. И он смотрел на неё и, хотя ещё не умел улыбаться, личико его было приветливым и добрым. И я заметил, как тень печали скользнула по лицу моей возлюбленной Тэйе.

— Вот кого я хотела бы родить, Мернепта, — сказала она тихо, обращаясь ко мне, — вот кто нуждался бы во мне более, чем мой собственный сын.

Я удивлённо посмотрел на неё. Мы были одни в её покоях, но слова её были так опасны, что легко могли проворными змеями выскользнуть за порог.

— Разве твой божественный сын не почитает тебя? Разве не слушается твоих советов?

— И Аменхотеп почитал меня и слушался моих советов, — улыбнулась она, — но слёзы, пролитые мною за время жизни с ним, заполонили бы берега Тростникового моря[44]...

Я понял, о чём она говорит. Ведь до сих пор были люди, которые не простили ей её происхождения и её влияния на мужа и сына, и она, как никто, знала силу ненависти, которую её сын умножал своим безрассудством. Она наклонилась к самому личику младенца, и я отвёл глаза: она безмолвно испрашивала у этого крохотного существа любви, простой, бескорыстной любви, по которой так истосковалось её сердце.