Помнил ли я тогда о том, что она царица? Нет, она была для меня только женщиной, первой, прекрасной, божественной, непостижимой Тэйе... Потом она оттолкнула меня, опьянённого, подобно опоенному волшебным зельем, и зашептала: «Уйди, уйди! Как твоё имя?» — и, кажется, даже не расслышала ответа... Та же чернокожая прислужница вывела меня за пределы дворца, и я знал, что шатаюсь, как пьяный, и мозг мой горел, и тело было подобно горячему песку великой пустыни, ибо оно было иссушено страстью и любовью. Прислужница проводила меня за ворота и вдруг сказала быстро, приблизив свои губы к самому моему уху, так что я почувствовал исходивший от её волос аромат дорогих благовоний: «Беги, молодой жрец, каприз божественной госпожи может стоить тебе дорого!» Не сразу до моего сознания долетели эти глупые слова, ибо как мог я бежать, если она, она была здесь, за стенами этого дворца, если я мог видеть её и видеться с нею? Но девушка повторила с расстановкой, будто высекая каждое своё слово на камне: «Беги, ибо даже если никто не видел тебя, ты сам выдашь себя своим безумием!» Она была права, и слова её вдруг стали для меня ясны. Шатаясь, я спустился к реке, чтобы остудить хотя бы немного сжигающий меня огонь. Зачерпнув ладонью воду, я увидел, что неподалёку от меня бьётся в предсмертной агонии маленькая серебристая рыбка. Она выпрыгивала из воды, выгибаясь всем своим крошечным тельцем, широко раскрывала рот, длинным цветистым хвостом судорожно била по воде. Я замер, глядя на неё. И вдруг понял всё и вскочил, бросился бежать прочь от реки, будто там несчастной страдающей рыбкой билась моя собственная жизнь. В мутно-розовом сумраке рассвета я долго петлял по улицам, стараясь незамеченным выйти к городским воротам. Стража равнодушно взглянула на меня, и только один воин, судя по короткой курчавой бороде, ливиец, пристально посмотрел мне в лицо — должно быть, я был слишком бледен, и это показалось ему подозрительным. На миг я вспомнил о родителях, младших братьях и сёстрах, но в следующее мгновение это воспоминание заслонилось другим, более горьким, более мучительным — воспоминанием о безумной ночи, которая, как я теперь понимал, погубила меня. Кажется, из моей груди вырвался глухой стон, кажется, я пустился бежать прочь от города, потому что очнулся уже далеко от Хемену, в лачуге бедного ткача в каком-то селении, у стен которой я лишился сознания от голода и безмерной усталости. Ткач был одинок, хотя боги и даровали ему счастье называться отцом троих сыновей. Все они стали воинами и погибли в походе против кочевых племён, все трое, один к одному. Ткач ни о чём не спросил меня, он лишь дал мне кров и пищу, и когда я окончательно пришёл в себя, я назвался вымышленным именем Инени и сказал ему, что бежал из Хемену от мести давнего врага своего рода. И старый ткач положил руку на моё плечо и сказал мне: «Хотя я и вижу, что ты знатного рода и мне по справедливости надлежало бы быть хранителем твоих сандалий, я говорю тебе: оставайся в моём доме и будь моим гостем до тех пор, пока гостеприимство бедняка не станет для тебя тяжким бременем!» Вот так сказал мне старый ткач, чьи глаза смотрели на меня ласково, а лик был подобен лику Птахотепа[32]. И я остался в его лачуге и прожил в ней целых восемь лет, забывая постепенно тайны жреческого ремесла, как вдруг боги неожиданно снова явили мне свою милость. Однажды появился в наших краях купец из Джахи[33], от которого я узнал, что владелец одного богатого судна ищет писца, который владел бы языками Кемет, Джахи и Вавилона. И, поблагодарив доброго ткача, я отправился к владельцу судна и на другой день начал своё путешествие к берегам Тира. Четыре года я пробыл корабельным писцом и за это время окончательно позабыл все премудрости жречества и стал похож на бывалого моряка. Моряки фенеху[34] полюбили меня и считали верным товарищем, ибо я при случае готов был приняться за любую тяжкую работу и никогда при этом не жаловался, даже когда канаты стирали мои ладони в кровь, а спина неумолимо ныла от тяжести. Но случилось так, что эпидемия чёрной лихорадки накинулась на корабль и безжалостно истребила половину команды. Я, не зная усталости, ухаживал за больными и лечил их, как умел, но болезнь не пощадила и меня, и я уже приготовился к суду Осириса. Тем временем наш корабль прибило штормом к берегу, и мои товарищи вынуждены были оставить меня в бедном рыбачьем посёлке неподалёку от Сидона, уверенные, что жить мне осталось не более трёх дней. Но не три дня, а целых три недели боролся я со смертью с помощью одной бедной женщины по имени Бааштар, в хижине которой нашёл я приют. Эта Бааштар была хромая и некрасивая, но сердце у неё было доброе, как у богини Исиды, и жила она одиноко и бедно, потому что никто не хотел брать её замуж. Она выходила меня, и я остался у неё в хижине и выучился ремеслу плетельщика сетей, чтобы отблагодарить её за заботу. Долгое время мы жили подобно единокровным брату и сестре, но постепенно я начал присматриваться к ней, и моя плоть, исстрадавшаяся от одиночества, пробудила желание моего сердца. Никто и никогда не мог бы затмить образ моей царицы, лицо её стояло перед моим взором непрестанно, но Тэйе навсегда была потеряна для меня, а я был всего лишь мужчиной, которому едва минуло тридцать два года, и неизбежное свершилось, как свершается в свой день и час всё предназначенное богами. В тот вечер, тёмный и бурный, когда море глухо плескалось о берег, а ветер сотрясал стены хижины, я впервые коснулся кончиком носа её щеки, и она вздрогнула, как будто я её ударил. Наутро мы проснулись рядом на одной тростниковой циновке и с тех пор стали жить как муж и жена, хотя ни один из нас не попросил благословения у своих богов. Бааштар, как прежде приютивший меня ткач, не спрашивала ни о чём и отдала мне себя так, как умеют это делать женщины, истосковавшиеся по ласке. Она знала меня под именем Инени, ибо и ей я не открыл своего настоящего имени, но, вероятно, догадывалась, что у себя на родине я не был простым человеком, и в её любви сквозили преклонение и страх низшего перед высшим. Долгое время она вздрагивала, как от удара, от каждой моей ласки, и даже когда Исида благословила её чрево первенцем, она продолжала всё так же испуганно и влюблённо смотреть на меня, словно не понимая, как мог я, таинственный и прекрасный незнакомец, подаренный ей морем, снизойти до её смертного тела. Бааштар родила мне троих сыновей одного за другим и дочь, которую я назвал Тэйе, и в нашей хижине поселились тепло и уют. О, моя жена Бааштар, прости меня! Никогда — ни тогда, ни теперь — уста мои не произносили слов любви, ибо в сердце моём жила безумная и прекрасная царица, и ты никогда не упрекнула меня, хотя и знала, что я не люблю тебя и только живу с тобой. О, моя жена Бааштар, один, только один раз я почувствовал, как сердце моё обдало горячей волной страха за тебя, это было в тот день, когда волны перевернули твою лодку и я бросился в море, чтобы спасти тебя. Я нёс тебя, бесчувственную, на руках к нашей хижине, с наших одежд стекала вода, и я вдруг наклонился к твоему бледному лицу и поцеловал тебя, и в тот миг я любил тебя. О, моя жена Бааштар, могла ли ты знать, что стала в то мгновение соперницей царицы? Прости меня, моя жена Бааштар...

Но время текло, как песок меж пальцев, и один за другим рождались мои дети, и птицы улетали и возвращались, и солнечные дни сменялись бурными ливнями. От моряков, прибывающих из страны Кемет, узнал я о смерти фараона Аменхотепа III и о восшествии на престол его сына, который вскоре отрёкся от своего отца и своего имени и назвал себя сыном солнечного бога. Так же узнал я, что царица-мать жива и всё ещё очень красива и что сын слушается её советов и во многом подчиняется ей. Сколько ни пытался я представить себе её прекрасное лицо постаревшим, глаза моего Ба становились незрячими, и я всё ещё видел её такой, какой она была в ту безумную ночь в Хемену. Ни над кем и никогда не властвовала так царица Тэйе, как над сердцем жреца по имени Мернепта, ни с кем не была связана она так таинственно и страшно, как со жрецом по имени Мернепта, и никто, кроме жреца по имени Мернепта, не пожертвовал бы ради неё загробным блаженством, ибо он любил её, как любил Исиду Осирис, как любил Геб свою Нут[35], как любил Хапи благодатную страну Кемет. Уже сорок семь раз взошла надо мной звезда Сопдет, как вдруг однажды, выйдя в море вместе со своими старшими сыновьями ловить рыбу, я стал добычей морских разбойников. Так разлучила меня судьба на этот раз уже со второй родиной, с женой и оставшимися на берегу детьми, а по прибытии в Кемет меня постигла и разлука с сыновьями, вместе со мной попавшими в плен. Больше я никогда не видел ни Бааштар, ни моих детей, и половина моего сердца высохла, ибо до той поры, как я расстался с ними, я и не знал, что люблю их так сильно. Боги снова оказались милостивы ко мне и внушили мысль управителю храмовым хозяйством в городе Ипу[36] купить меня и поставить смотрителем над жертвенным скотом. И вот я снова оказался в пределах храма, но это был уже храм единого бога Кемет, могущественного и грозного Атона. Снова я слышал моления и гимны и видел людей в белых льняных одеждах[37], и моё Ба тосковало, и бессильные слёзы катились из моих глаз. Мне жилось хорошо, ибо управитель храмовым хозяйством оказался добрым человеком и приблизил меня к себе. Однажды он услышал, как я повторяю слова праздничного гимна в день восхождения звезды Сопдет и потребовал рассказать ему, кто я и откуда мне ведомы священные слова, известные только жрецам. И я рассказал ему всё без утайки, умолчав только о причине моего бегства из Хемену, и он склонил свой слух к моим речам и, поняв, что я знатный человек, немедленно пошёл к верховному жрецу храма и объявил ему об этом. Я не пожелал покинуть храм и стал хранителем жертвенного скота, и получил возможность присутствовать на церемониях и вместе со всеми петь торжественные гимны, и слёзы были на глазах моих, когда моё тело наконец облеклось в белые льняные одежды, а головы коснулась бритва[38]. Так стал я служителем храма Атона в городе Ипу и думал уже, что спокойно доживу в нём до старости и отправлюсь на суд Осириса с иссохшим от страданий, но спокойным сердцем, как вдруг явились гонцы и объявили, что фараон Эхнатон и его мать скоро прибудут в Ипу для поклонения храму Атона. Услышав об этом, я хотел бежать и скрыться, мозг мой пылал, как в ту безумную ночь, колени стали подобны воде, и я уже решил, что до срока отправлюсь в царство Осириса, но боги внушили мне мысль оставаться в храме и ждать решения моей судьбы. И вот я увидел мою Тэйе рядом с её царственным сыном, и жизнь моя показалась мне сжатой в комок пряжи, никчёмной и жалкой, и краткой, как один-единственный вздох. Молча смотрел я на неё, как когда-то она смотрела на меня во время церемонии в храме бога Тота, и она, как я когда-то, вздрогнула и остановилась, почувствовав на себе мой горящий взгляд. Я приблизился к ней и молча приветствовал её, и она получила возможность всмотреться в мои черты. Губы её дрогнули, ресницы затрепетали, и вдруг она со слабым стоном оперлась на руку стоящей рядом прислужницы. Я понял, что она узнала меня! На мгновение ужас промелькнул в её чертах, потом она перевела дыхание и проследовала мимо, не глядя на меня. Я понял вдруг и то, что она непременно пошлёт за мной, ибо иначе она не была бы царицей Тэйе, божественной, непостижимой Тэйе. С невесёлой усмешкой я подумал о том, что, должно быть, в храмовом саду меня снова схватит за руку чернокожая прислужница и велит прийти с восходом звезды Танау ко дворцу правителя, к раздвоенной пальме. Но на этот раз не девушка, а громадный раб-кушит проводил меня[39] в покои старой царицы...