Но верность даётся человеку при рождении, она — драгоценнейший дар Хатхор, и велика верность старого Эйе царскому дому Аменхотепа, доверявшего ему безраздельно.

И когда телохранители сделают первый шаг, верный Эйе подаст знак тем, кто мгновенно сменит их, и будет спасена жизнь его величества Нефр-хепрура Уэн-Ра Эхнатона, а может быть, и жизнь его величества Анх-хепрура Хефер-нефру-атона. Но если миг промедления решит дело, если убийца успеет нанести удар, если рядом с ним окажется кто-нибудь из царственных детей? Если он хочет попытаться спасти свою жизнь, это невозможно. Но скорее всего человек, идущий на такое, готов к смерти, даже к страшной, мучительной смерти. Миг, один миг решит судьбу фараона. И судьбу Кемет. И судьбу мира. Эхнатон медлит, он тихо разговаривает о чём-то со своим братом. Быть может, ты ошибся, старый, многоопытный Эйе? Быть может, получив известие о готовящемся покушении, ты должен был доложить обо всём фараону и внушить ему, что он должен отказаться от торжественного жертвоприношения в Доме Солнца? Но тогда ещё, быть может, не свершилось ничего предназначенного жрецами храма Пта и посланный ими человек не успел подкупить царского телохранителя. Но отчего же он так рассчитывал на удачу, отчего был уверен, что ему удастся подкупить царского раба? У жрецов есть много способов заставить человека исполнить их желание. Теперь же поздно сокрушаться о том, что не сделано. Эйе совершил свой выбор, Эйе делает знак, и одна шеренга телохранителей мгновенно сменяется другой. Их величества даже не обернулись, ибо не могли знать, что от них отступила смерть. У кого из тех, кто остался стоять, бешено застучало сердце, дрогнула рука, сорвались с уст проклятия? Скоро мне будет известно имя этого человека, скоро я получу возможность взглянуть в его горящие ненавистью глаза, скоро прикажу подвергнуть его самым страшным мукам, которые только в силах изобрести человеческий ум. Смею ли я подвергнуть этого человека чудовищным мучениям, если колебался сам, зная, что в моих руках жизнь фараона?

Но верность Эйе царскому дому безгранична. Верность, основанная на молочном родстве, верность, в основе которой древний завет подчинения верховным владыкам, верности, питающаяся любовью к детям, которых нет у старого Эйе. Эйе будет молчать о своей верности, пока не настанет его время... Когда на смену Эхнатону придёт его младший брат, в мире всё будет по-иному. Но возраст даёт себя знать, в жаркую погоду, когда небо плавится от полуденного гнева Сохмет, начинает покалывать сердце и перед глазами плывут красные круги. Сегодня было слишком много волнений, сегодня Эйе должен дать отдых своим напряжённым чувствам, смятенным мыслям. Получив достойную награду из рук их величеств — обыкновенную, не ту, которую дают в благодарность за спасение от смерти, — Эйе удаляется в свои прохладные покои, где рождаются его мысли, изменяющие направление пути Кемет, где зреет его великий гнев и великая обида... И горечь, ибо он видит, как покрывается чёрными язвами тело Кемет.

Молодой фараон-соправитель Хефер-нефру-атон снова был болен, тяжело болен, и снова я поил его настоем из целебных трав, и снова у ложа его сидела юная Меритатон, теперь уже его жена, которой не приходилось мешать осыпать возлюбленного нежными ласками. Когда-то я делал это по приказу фараона, а тот — исполняя желание Кийи. Теперь не было Кийи, презренной женщины, но не было в жизни Эхнатона и царицы, преданной и несчастной Нефр-эт. Всё чаще овладевала им тёмная и грозная тоска, лишавшая крепости его мышцы, туманившая печалью его глаза, иссушающая его мозг. Он больше не покидал своего любимого дворца в центре Ахетатона, подарил Северный дворец брату-соправителю, а маленький разукрашенный дворец на юге столицы, в котором прежде жила Кийа — третьей своей дочери, Анхесенпаатон, любимой. Но тоска его не была тоской по изгнанной им самим возлюбленной, он и не думал о ней, как не думал обо всех тех бесчисленных прежних любимцах, которых вдруг, внезапно, отдалял от себя. Кемет уходила из его. рук, как песок меж пальцев, былое могущество Кемет растворялось в тучах песка под копытами ливийских и арамейских коней. Окружив себя новой знатью, фараон не уничтожил старой, сменив соправителя, он уже не мог быть оправданным на суде жрецов Кемет, отдалившись от царицы, он изменил своей клятве, начертанной на пограничных плитах Ахетатона. И не было во всём мире владыки, чья власть была бы могущественнее и призрачнее власти сына царственного Солнца, мечтателя и безумца Эхнатона, на которого всё чаще нападали приступы его страшной болезни, и она, эта болезнь, уже не казалась благословением богов никому, даже бесконечно преданной, бесконечно любящей Нефр-эт. В день, предшествующий шестнадцатому празднованию его восхождения на престол, он призвал меня к себе, заставив покинуть страдающего от жестокой боли в сердце Хефер-нефру-атона. Он был в ярости, он проклинал Хоремхеба, осмелившегося в очередной раз просить разрешения пустить в ход войска на северо-восточных границах Кемет, он проклинал нерадивых чиновников, обогащающих свои дома непрестанно за счёт царской казны, он гневался на Туту и на Маху, от его имени пытавшихся спасти торговлю с Вавилоном и Ханааном, он гневался на тех, кто осмеливался предупреждать его об опасности, и на тех, кто уверял его в том, что никогда ещё Кемет не была так сильна и могущественна. Казалось, фараон стоит по щиколотку в цветах, так живо были они изображены искусным художником на полу царского покоя, казалось, что золотые сандалии фараона ожесточённо топчут эти цветы. Эхнатон нервно переминался с ноги на ногу, покусывая губы, беспрестанно теребил подвески драгоценного ожерелья. Мне приходилось ждать, когда ярость фараона наконец найдёт выход в потоке громких бессвязных слов, это должно было случиться, ибо лицо владыки постепенно багровело, чёрные глаза блестели ярко и зло. Впрочем, я делал то же, что и всегда — спокойно ждал, скрестив руки на груди, ждал молча, пока фараон обратится ко мне. Наконец он не вы держал, бросился к окну, резко отодвинул завесу из разноцветного тростника, целый поток солнечных лучей хлынул в покой и превратил расписной его пол в подобие настоящего луга, цветущего луга с трепетной и трогательной жизнью лепестков, листьев, насекомых, подлинный луг, а не призрачный цветочный ковёр далёкого загробного царства. Некоторое время Эхнатон будто дышал солнечными лучами, вбирая их в себя, как истомившаяся от засухи земля принимает благословение Хапи, и когда обратился ко мне, лицо его было уже более спокойно, только яркий румянец на скулах выдавал недавнюю, с трудом удержанную бурю.

— Эйе, что происходит во дворце? Что творится в Кемет? Говорят, что я поддаюсь нечестивым народам Сати[85]? Это всё Хоремхеб! Говорят, что царская казна пустеет из-за того, что полнится казна Дома Солнца? Говорят, что я оскорбляю иноземных царей из-за того, что золото нужно мне самому для прославления царствования моего и моего отца?

— Это так, твоё величество. Так говорят.

— И ты молчишь, Эйе, и позволяешь говорить?

— Что я могу сделать, твоё величество?

— Твой язык подобен змее — когда она спит, она только ужасна, но когда просыпается, может ужалить смертельно! Придворные ропщут, и змея спит. Чёрный яд изливается на корону великих фараонов, и змея...

— Наблюдает спокойно за вознёй скорпионов, твоё величество.

Эхнатон сделал быстрое движение, и золотая подвеска, хрустнув, осталась в его руке. Казалось, он должен был отбросить её, но длинные пальцы впились в тонкую золотую птицу, как когти беспощадного льва, и не выпускали добычи. Нельзя было сейчас говорить с ним как с разумным правителем, даже просто разумным человеком, но я сказал ему:

— Твоё величество, ошибиться может и великий, но мудрый умеет признать это, мудрый превыше толпы, ибо знает её слабости, знает, что подножием трона служат неджесы[86], простые писцы, воины, художники. Сделай хотя бы один шаг, твоё величество, покажись в Доме Солнца вместе с царицей Нефр-эт...