– Ну, такое-то можно устроить… – хмыкнул Коминт.

– Но в принципе это может сообщить нам и интересующий нас человечек. Заодно с прочим…

– Так давай, говорю, спросим.

– Поверишь: неохота.

– Так кто этот человек?

Николай Степанович огляделся, нагнулся к уху Коминта и прошептал едва слышно:

– Академик Фоменко…

Коминт отодвинулся.

– Это который?..

– Совершенно верно.

– Я ж его знаю. Я ж к нему сам…

Николай Степанович кивнул:

– Теперь ты понимаешь, почему я?..

Академик Фоменко был известен всему миру как человек, совершивший революцию в кардиологии. Он не просто изобретал в изобилии новые методики, он способен был по-настоящему пробивать и внедрять их. Деловитость его не знала пределов. Очередь в клинику была расписана на три года вперед. Простенькое устройство, названное «микронасос Фоменко», уже спасло жизни тысячам людей и вообще грозило в обозримом будущем сделать смерть от инфаркта более редкой и экзотической, чем смерть от чесотки. Передвижные операционные в трейлерах-»Мерседесах» колесили по дорогам всего мира, зарабатывая твердовалютные миллионы для лечения безвалютных старичков из российской глубинки. Кроме того, был на эти деньги закуплен и переоборудован в плавучий госпиталь теплоход «Александр Герцен». Себе же академик купил небольшой остров в Эгейском море с угодьями для подводной охоты. На почве этой охоты он продолжал демонстративно дружить с Фиделем Кастро. Американские кардиохирурги предавали его анафеме, называли шарлатаном в своих медицинских журналах и в Америку не пускали якобы за дружбу все с тем же Фиделем, но на родине именно он решал в свое время, кому из кремлевских старцев еще тянуть лямочку, а чей час уже пробил. Поговаривали даже, что в микронасосы для высшего эшелона было вмонтировано специальное устройство с дистанционным управлением, – но это уже явная фантазия.

В последние годы Фоменко рванулся в большую политику и, похоже, всерьез вознамерился занять пост главы государства…

– И где мы его будем искать? – Коминт почесал нос.

– Будем, значит? – переспросил Николай Степанович. – Не постоим, значит, за ценой?..

– А что нам еще остается?

– Н-да… Что ж, придется мне еще раз картишки раскинуть. Засекут, конечно… ну да это, может, и к лучшему… Господа, не найдется ли у вас Таро? – привстав, обратился он к хиппи.

На него посмотрели с уважением.

Колода нашлась в том же рюкзаке, где жил младенец. И, на счастье, оказалась не новоделом, а классической марсельской.

– Не продадите?

Хиппи переглянулись, слегка замялись… За смешную сумму в семьдесят долларов колода поступила в полное владение Николая Степановича.

– Зачем ты это? – спросил Коминт недовольно. – Деньги тратишь…

– А если на них выйдут? – Николай Степанович показал глазами на рюкзак. – Лучше уж мы сами…

Карты не ложились. Они не легли один круг и второй. На третьем Николай Степанович вдруг понял, в чем дело.

Газеты продавали неподалеку у книжного развала. Он купил «Московский комсомолец», «Известия» и «Труд». Сообщения о трагической гибели кандидата в президенты академика Виталия Тимофеевича Фоменко публиковали все три – само собой, в различной тональности. Для «МК» факт взрыва бомбы на борту частного «Як-40», летящего над Эгейским морем, сомнения не вызывал; вопрос был только в том, кто подложил бомбу: военные или мафия? Две прочие газеты интересовались другим: кто станет наследником могущественной медицинской империи – и не перенесут ли в связи с инцидентом президентские выборы?

– Жить будешь у меня, – сказал потемневший Коминт. – И никаких отговорок, понял?

– Обсудим, – сказал Николай Степанович.

– Хотите, я представлю вас Гиммлеру? – спросил фон Зеботтендорф.

– Стоит ли? – спросил я. – От меня до сих пор пахнет болотами… и гарью. Вы меня понимаете?

Он отвернулся и посмотрел в окно машины. Мы пересекали Адольфгитлерштрассе. Витрины магазина напротив были выбиты, два мальчика в синей униформе подметали тротуар короткими метелками. Шуцман-регулировщик отдал честь нашей машине и поднял жезл.

Берлин производил странное впечатление. Наверное, это был слишком большой город, чтобы ночные бомбежки могли сколько-нибудь изменить его облик; и в то же время казалось почему-то, что дома сдвигаются ночью, заступая место разрушенных – как солдаты гвардии Фридриха Великого…

– Пятый Рим намерен оказывать поддержку генералу Власову? – спросил Зеботтендорф несколько минут спустя.

– А кто такой генерал Власов? – спросил я.

– Понял, – сказал Зеботтендорф. – Достойная позиция. Мы возимся с предателями, мы ценим предателей, но мы не любим предателей, каковы бы ни были причины, подвигнувшие их на предательство. Но, Николас, поймите и вы нас: Германия напрягает все силы в борьбе с большевистской заразой. Мы благодарны вам за поддержку, оказанную в двадцатые годы, за то, что вы помогли нам не позволить красному цвету возобладать в Германии, – но платить по этим счетам бесконечно мы просто не в состоянии. Поэтому нам приходится выбирать, черт возьми, между верностью нашим с вами соглашениям – и верностью Германии…

– То есть вы намерены – что? Предать гласности наши отношения, или использовать сокровенные знания, или…

– Да. Мы намерены использовать сокровенные знания. Хотели же вы применить меч Зигфрида?

– Применить? Не уверен. Я хотел лишь удостовериться в его существовании. Кстати, докопались вы до него?

– Еще нет. Я должен убедить Гиммлера заняться этой работой всерьез. И, может быть, лично. Рейхсфюрер ощущает себя реинкарнабулой Генриха Птицелова и не уступит мне чести первооткрытия…

– Слушайте, барон, давно хотел спросить вас: досрочное вскрытие могилы Тамерлана – ваших рук дело?

Зеботтендорф довольно расхохотался:

– Нет, скорее ваше. Это ведь все у вас: пятилетку в четыре года, ребенка за семь месяцев… Нашему Диделю достаточно было выступить на партсобрании с почином, – это он произнес по-русски, – а человек Берии лежал с жесточайшей амебной дизентерией… дыньку съел…

Вскрытие могилы величайшего завоевателя предполагалось осуществить в ночь перед июльским сорок первого года наступлением Красной Армии. Но надлежащим образом проследить за этим мог только человек калибра Агранова, причем Агранова последних лет, после «Некрономикона», – однако к тому времени ни самого Якова Сауловича, ни кого-либо из его сподвижников в природе уже не существовало. Случайно уцелевшая мелкая сошка, подмастерья «красных магов», понимала кое-как свои участки работы и в общие стратегические планы посвящена не была, да и не способна была освоить стратегические планы: ремеслом они владели даже не на уровне цирковых престидижитаторов, а так… наподобие униформистов.

О том, что наш человек, спешащий в Самарканд, был кем-то выброшен на ходу из курьерского поезда, я говорить не стал. Барон мог этого и не знать. А то, чего барон мог не знать, ему знать и не следовало.

– Как поживает Отто Ран? – спросил я.

– Никак, – буркнул барон. – Еще перед войной он погиб в горах. Он отслужил четыре месяца в Дахау, и его впечатлительная поэтическая натура…

– Зачем его понесло в лагерь?!

– Я послал.

– Все некростишками балуетесь?

– Да, – с вызовом сказал барон. – Балуемся стихами. И не поверите – помогает.

– Почему же не поверю? – пожал я плечами.

Мы остановились перед черными железными воротами. Часовой в полосатой будке, не выходя, куда-то позвонил. Через минуту ворота стали медленно отъезжать в сторону. Часовой вышел на шаг из будки и стоял, отдавая честь. В нем было что-то не так, но что именно – я понял, только когда мы уже въехали в просторный двор, загроможденный неимоверным множеством скульптур – целых и разобранных. Все они были металлические: стальные, медные, бронзовые, чугунные и из незнакомого мне серебристо-серого сплава. Под открытым небом они пребывали явно не один год, потому что слой гуано на них лежал внушительный.