– Боюсь, что так.

– И тогда, если Каин прячется, то остается одно…

– Вот именно.

– Но баба должна быть крутая. Там, наверное, охранников понапихано… и вообще, неожиданно уже не получится… Будет веселее, чем в Будапеште, нет?

– Да. Придется размять кости…

Съезд все никак не мог завершиться. Живые классики и старые большевики, шахтеры и колхозники, летчики и милиционеры читали доклады и провозглашали здравицы. Вечерами же шло непрерывное застолье, требовавшее недюжинного здоровья и стальной выносливости. Сюда бы дядю Гиляя, думал я, вот бы порадовался старик…

На каждом заседании тихо и неприметно бродила по рядам старуха в платке.

Под видом пионерки Зухры я провел на одно заседание чувствительницу из рода Ашкхаров, предоставленную в мое распоряжение Девятью Неизвестными. Они как раз готовили крупную акцию в Советской России, и мы оказывали им посильную помощь – равно как и они нам. «Пионерка» покрутилась около старухи и рассказала мне потом забавную историю, которую я передаю своими словами.

Съезд, оказывается, действительно был собран с подачи «красных магов» – здесь я догадался правильно, – но вовсе не затем, зачем мы думали. Оказывается, после прошлогодних репрессий здоровье товарища Сталина резко ухудшилось, и Рабкрин предположил, что повторяется ситуация с грузчиком Лукиным и его смертобойной частушкой. Тут же были мобилизованы все силы для поиска и разрушения гримуара, но оказалось, что как единое целое он не выявляется. То ли неведомый противник применил новый метод, то ли (об этом боялись даже подумать) никакого гримуара не существовало, а имело место банальнейшее заболевание, вызванное неумеренным потреблением спирта и холестерина. И тогда в чью-то мудрую голову пришла действительно нерядовая мысль: выбить клин клином. Короче говоря, был создан коллективный маг, произносивший чрезвычайно длинное фоновое заклинание, которое придавало бы бесконечно повторяемым здравицам эффект прямого действия. Одновременно с этим земляная старуха в платке вела поиск супостата, который мог бы это заклинание разрушить или обратить, а то и вынуть. И заодно, конечно, бабка внимательно присматривалась, нет ли здесь все же того жуткого монстра, который и навел порчу на лучшего друга советских писателей…

Я выступал на вечернем заседании двадцать восьмого августа. Речь моя, идейно и политически выдержанная, но без стыдных приседаний, встречена была бурными аплодисментами.

– Товарищи! Живет на свободной советской земле свободный народ белых кыргызов. Но не потому они белые, что угнетатели и капиталисты, попы и помещики. Нет! Так нас издавна зовут ученые люди, потому что у нас цвет волос светлый. Царское правительство почти извело наш народ, почти стерло его с лица земли. Но пришла в тайгу советская власть и сказала: все, что по эту сторону Белой реки, – твое, и что по ту сторону – тоже твое. И стало все наше. Ленинское слово пришло на своих ногах, а сталинское прилетело на железных крыльях. И тогда выгнали мы шаманов и стали жить по советским законам. И мой кельмандар звенит и поет, а прежде он стонал и плакал…

Мне кажется, я неплохо освоил советскую фразеологию. Был в ней какой-то диковинный шарм… Выступление я закончил стихотворением, в котором молодой комиссар приходит к старому шаману, отчего шаман раскаивается в своих заблуждениях, и комиссар дарит ему «наган» и портрет Ленина. Теперь шаман живет честным трудом, дает охотникам мудрые советы, где искать зверя или же человека, случайно заблудившегося в тайге…

И зал зарыдал. Послышались крики: «Сталин, Сталин, Сталин!..» Ряды поднимались, аплодируя…

Ольга Дмитриевна, сидевшая прямо напротив трибуны, тоже медленно поднималась, но не вместе с залом, а сама по себе. И ничего я больше не видел, кроме ее устремленных на меня – в меня – глаз…

Долго, долго потом искали удивительного белокыргызского поэта, заставившего плакать целый зал. Но я был уже далеко.

Фамилия гавриловского брата, репортера из «Морды буден», была Бортовой. С ним, опухшим от дешевой водки, Николай Степанович столкнулся утром нос к носу в буфете гостиницы.

– Пристроил я ваше интервью в «Плейбой», – сказал Бортовой, брюзгливо морщась; видимо, казалось ему, что с Николаем Степановичем они расстались вчера. – Не фирма. Платят гроши…

– Здравствуй, Миша, – сказал Николай Степанович.

– Ах, да, не виделись же сегодня… Ну, тогда за встречу? – предложил он, но денег не вынул.

– Знаешь, Миша, – сказал Николай Степанович, – вчера я молился, чтобы нужный мне человек вышел из-за угла…

Он взял бутылку «Смирновской» и две большие пиццы, пиццу нагрузил на Бортового, а сам с бутылкой в руке пошел к выходу. Бортовой плыл следом, как привязной дирижаблик. В номере они сели на койку, поставили тумбочку посередине, Николай Степанович разлил водку в пластиковые стаканчики: себе поменьше, Бортовому побольше…

– Ой, хорошо, – простонал Бортовой, вытирая выступивший пот. – Будто Фредди Крюгер босичком по душе пробежался…

У Миши было чудесное свойство: пробыв в Москве неделю, узнать все о жизни всех столиц. Кто замочил двух солнцевских, какую новую картину нарисовали Комар и Меламид, где можно купить видеокассеты всего по восемь косых, с кем дружит Моисеев, какое отступное требуют от Вики Городецкой, почему так странно хоронили Жискара д'Эстена, почем грамм плутония в Кельне, куда делась партия термометров с красной ртутью, зачем президенту Ельцину две абсолютно одинаковые лазуритовые пепельницы, кто Мерил Стрип и кого бил Клинтон, и кто же, в конце концов, подставил на самом деле Кролика Роджера… Знал он, разумеется, и самое главное: меню всех предстоящих в обозримом периоде презентаций. Это был его хлеб: и в прямом, и в самом прямом смысле.

Одного он не знал: сколько заплатила QTV сибирским телевизионщикам, – хотя и сказал, что теперь наконец ребята смогли заказать хороший итальянский передатчик.

– А в эфир это, значит, не попало? – спросил Николай Степанович. – Как-то не по-хозяйски получается, не по-западному.

– Пока нет. Кьюшники говорят, что делают большой блокбастер, готовят будто бы к выборам президента…

– При чем тут выборы? – Николай Степанович повернулся к стене и стал рассматривать гравюру, изображавшую восход солнца в таймырской тундре. Эта гравюра, принадлежащая резцу знакомого художника, с пугающим постоянством преследовала его во всех гостиницах страны…

– А то вы не понимаете… – Бортовой хитро прищурился и погрозил пальчиком.

– Не понимаю, – честно сказал Николай Степанович.

– Ай, бросьте. Все понимают.

– Ну, может быть… Отстал я от столичной жизни, безнадежно отстал… Ты их директрису знаешь?

– Дайну-то? А как же. Мерзкая баба. Ничего не пьет. При ней все время Люська, баба-визажистка. Любовница, наверное. И еще у нее то ли зоб, то ли кадык. А что, может, и мужик она бывший… У них же это быстро и безболезненно. – Бортовой задумался. – Даже «мисс Европа» восемьдесят девятого года – и то мужик… Ой, далеко нам до Европы, Николай Степанович, деревня мы все-таки темная…

– Ты хочешь быстро и безболезненно сменить пол?

– Да нет, важен сам принцип – захотел и смог. Как символ свободы выбора. А так – нет, на тряпки разоришься.

– Ладно, – сказал Николай Степанович. – Где ее встретить можно? Где она живет?

– Трахнуть ее собираетесь? – изумился Бортовой. – Такую-то страшную?

– Допустим, у меня извращенный вкус…

– Тогда в офисе, конечно, – Бортовой посмотрел на него с уважением.

– Отпадает, – сказал Николай Степанович. – Люблю интим. А то еще запищит телефон в самый ответственный момент…