ПЯТАЯ БАЛЛАДА Я слышал, особо ценится средь тех, кто бит и клеймен, Пленник (и реже – пленница), что помнит много имен. Блатные не любят грамотных, как большая часть страны, Но этот зовется «Памятник», и оба смысла верны. Среди зловонного мрака, завален чужой тоской, Ночами под хрип барака он шепчет перечень свой: Насильник, жалобщик, нытик, посаженный без вины, Сектант, шпион, сифилитик, политик, герой войны, Зарезал жену по пьяни, соседу сарай поджег, Растлил племянницу в бане, дружка пришил за должок, Пристрелен из автомата, сошел с ума по весне… Так мир кидался когда-то с порога навстречу мне. Вся роскошь воды и суши, как будто в последний раз, Ломилась в глаза и уши: запомни и нас, и нас! Летели слева и справа, кидались в дверной проем, Толкались, борясь за право попасть ко мне на прием, Как будто река, запруда, жасмин, левкой, резеда — Все знали: вырвусь отсюда; не знали только, куда. Как будто я был отмечен печатью нездешних благ, — Ответить мне было нечем, но я им сходил и так. – Меж небом, водой и сушей мы выстроим зыбкий рай, Но только смотри и слушай, но только запоминай! Я дерево в центре мира, я куст с последним листом, Я инвалид из тира, я кот с облезлым хвостом, А я – скрипучая койка в дому твоей дорогой, А я – троллейбус такой-то, возивший тебя к другой, А я, когда ты погибал однажды, устроил тебе ночлег — И канул мимо, как канет каждый. Возьми и меня в ковчег! А мы – тончайшие сущности, сущности, плоти мы лишены, Мы резвиться сюда отпущены из сияющей вышины, Мы летим в ветровом потоке, нас несет воздушный прибой, Нас не видит даже стоокий, но знает о нас любой. Но чем дольше я здесь ошиваюсь – не ведаю, для чего, — Тем менее ошибаюсь насчет себя самого. Вашей горестной вереницы я не спас от посмертной тьмы, Я не вырвусь за те границы, в которых маемся мы. Я не выйду за те пределы, каких досягает взгляд. С веткой тиса или омелы голубь мой не летит назад. Я не с теми, кто вносит правку в бесконечный реестр земной. Вы плохую сделали ставку и умрете вместе со мной. И ты, чужая квартира, и ты, ресторан «Восход», И ты, инвалид из тира, и ты, ободранный кот, И вы, тончайшие сущности, сущности, слетавшие в нашу тьму, Которые правил своих ослушались, открывшись мне одному. Но когда бы я в самом деле посягал на пути планет И не замер на том пределе, за который мне хода нет, Но когда бы соблазн величья предпочел соблазну cтыда, — Кто бы вспомнил ваши обличья? Кто увидел бы вас тогда? Вы не надобны ни пророку, ни водителю злой орды, Что по Западу и Востоку метит кровью свои следы. Вы мне отданы на поруки – не навек, не на год, на час. Все великие близоруки. Только я и заметил вас. Только тот тебя и заметит, кто с тобою вместе умрет — И тебя, о мартовский ветер, и тебя, о мартовский кот, И вас, тончайшие сущности, сущности, те, что парят, кружа, Не выше дома, не выше, в сущности, десятого этажа, То опускаются, то подпрыгивают, то в проводах поют, То усмехаются, то подмигивают, то говорят: «Салют!» * * * Под бременем всякой утраты, Под тяжестью вечной вины Мне видятся южные штаты — Еще до Гражданской войны. Люблю нерушимость порядка, Чепцы и шкатулки старух, Молитвенник, пахнущий сладко, Вечерние чтения вслух. Мне нравятся эти южанки, Кумиры друзей и врагов, Пожизненные каторжанки Старинных своих очагов. Все эти О'Хары из Тары, — И кажется, бунту сродни Покорность, с которой удары Судьбы принимают они. Мне ведома эта повадка — Терпение, честь, прямота, — И эта ехидная складка Решительно сжатого рта. Я тоже из этой породы, Мне дороги утварь и снедь, Я тоже не знаю свободы, Помимо свободы терпеть. Когда твоя рать полукружьем Мне застила весь окоем, Я только твоим же оружьем Сражался на поле твоем. И буду стареть понемногу, И может быть, скоро пойму, Что только в покорности Богу И кроется вызов ему. БРЕМЯ БЕЛЫХ
Несите бремя белых И лучших сыновей На тяжкий труд пошлите За тридевять морей — На службу к покоренным Угрюмым племенам, На службу к полудетям, А может быть, чертям. Киплинг Люблю рассказы о Бразилии, Гонконге, Индии, Гвинее… Иль север мой мне все постылее, Иль всех других во мне живее Тот предок, гимназист из Вырицы, Из Таганрога, из Самары, Который млеет перед вывеской «Колониальные товары». Я видел это все, по-моему, — Блеск неба, взгляд аборигена, — Хоть знал по Клавеллу, по Моэму, По репродукциям Гогена — Во всем палящем безобразии, Неотразимом и жестоком, Да, может быть, по Средней Азии, Где был однажды ненароком. Дикарка носит юбку длинную И прячет нож в цветные складки. Полковник пьет настойку хинную, Пылая в желтой лихорадке. У юной леди брошь украдена, Собакам недостало мяса — На краже пойман повар-гадина И умоляет: «Масса, масса!» Чиновник дремлет после ужина И бредит девкой из Рангуна, А между тем вода разбужена И плеском полнится лагуна. Миссионер – лицо оплывшее, — С утра цивильно приодетый, Спешит на судно, вновь прибывшее, За прошлогоднею газетой. Ему ль не знать, на зуб не пробовать, Не ужасаться в долгих думах, Как тщетна всяческая проповедь Пред ликом идолов угрюмых? Ему ль не помнить взгляда карего Служанки злой, дикарки юной, В котором будущее зарево Уже затлело над лагуной? …Скажи, откуда это знание? Тоска ль по праздничным широтам, Которым старая Британия Была насильственным оплотом? О нет, душа не этим ранена, Но помнит о таком же взгляде, Которым мерил англичанина Туземец, нападая сзади. О, как я помню злобу черную, Глухую, древнюю насмешку, Притворство рабье, страсть покорную С тоской по мщенью вперемешку! Забыть ли мне твое презрение, Прислуга, женщина, иуда, Твое туземное, подземное? Не лгу себе: оно – оттуда. Лишь старый Булль в своей наивности, Добропорядочной не в меру, Мечтал привить туземной живности Мораль и истинную веру. Моя душа иное видела — Хватило ей попытки зряшной, Чтоб чуять в черном лике идола Самой природы лик незрячий. Вот мир как есть: неистребимая Насмешка островного рая, Глубинная, вольнолюбивая, Тупая, хищная, живая: Триумф земли, лиан плетение, Зеленый сок, трава под ветром — И влажный, душный запах тления Над этим буйством пышноцветным. …Они уйдут, поняв со временем, Что толку нет в труде упорном — Уйдут, надломленные бременем Последних белых в мире черном. Соблазны блуда и слияния Смешны для гордой их армады. С ухмылкой глянут изваяния На их последние парады. И джунгли отвоюют наново Тебя, крокетная площадка. Придет черед давно желанного, Благословенного упадка — Каких узлов ни перевязывай, Какую ни мости дорогу, Каких законов ни указывай Туземцу, женщине и Богу. |
