– Ребята, – сказал я Ордоньесу, Агафонову и доктору Симановичу. – Сейчас вы окажетесь в другой стране. Я сам толком не знаю, где именно. Скорее всего там будут говорить по-испански. Вы – нелегальные иммигранты. Вам придется нелегко. Постарайтесь устроиться. Вот – остатки нашего богатства, – я раздал им обрывки золотых цепей. – На первое время должно хватить. Обустраивайтесь надолго. Вряд ли удастся вернуться…

Наверное, со стороны это было невозможное зрелище: люди, взявшись за руки, цепочкой втягивались в землянку и исчезали в ней навсегда. Но мне тогда было не до наблюдений и размышлений: требовалось следить за огоньком свечи и успевать зажечь новую взамен догоревшей. Воздух вблизи бегущих людей возмущался, пламя колебалось, и я опасался, что отряд мой разбросает по всему Западному полушарию. Но, как выяснилось много позже, опасения эти были напрасны…

– Вот и все, – сказал я оставшимся. – Если кто выживет, пойдет туда же. Способ вы уже уяснили – и если со мной что случится, последний уходящий гранатой погасит свечку…

– А почему сразу всем не уйти? – спросил Филипп.

– А ты фильм «Тринадцать» видел?

– Понял, – сказал Филипп. – Приковываем врага к сухому колодцу?

– Что-то вроде.

– И сколько же нам нужно продержаться?

– Хотя бы два штурма. А сейчас надо пошуметь еще немного…

И мы пошумели. В яме на вершине холма стояла бочка с бензином, а на дне бочки покоилось до поры до времени пять килограммов тола. Сначала мы покричали и постреляли, а потом я крутанул ручку динамо, и бочка ахнула. Видимо, приснопамятный взрыв Кракатау с некоторого удаления примерно так и выглядел.

И через полчаса немцы пошли на приступ.

Они подтащили прожектора и гнали в небо ракету за ракетой, и моим пулеметчикам приходилось лупить вслепую, но тропки пристреляны были заранее, а без тропок по этим болотам не пройдет и лягушка. Так что сам по себе приступ не был страшен. Я опасался минометного обстрела, но Зеботтендорфу нужен был живой посредник, а солдатиков арийские самки нарожают quantum satis.

Утром произошел второй приступ, а после полудня – третий. Нас осталось восемь человек и две цинки патронов.

– Все, ребята, – сказал я, подзывая Филиппа и Иванова. – Созывайте всех. Отход.

– Командир! – закричал Филипп. – Да мы их!.. Да еще!..

– Не спорить. Собрать всех – и в землянку.

Филипп заревел выпью, и стали подтягиваться уцелевшие бойцы. Уже при отходе то ли шальной, то ли снайперской пулей убило Брагина, последним вступившего в наш отряд окруженца; до этого он в одиночку бесчинствовал по сельским комендатурам…

Я отправил ребят в путь, не зная, найдут ли они тех, кто ушел раньше. Филиппу я сказал: не возвращайтесь, пока Сталин живой, не пишите и вообще не привлекайте к себе внимания. Я не хочу, чтобы и там до вас добрались… Потом – снял и бросил в угол скатерть, перевернул колоду, облил все последним бензином, выбрался наружу, отбежал и бросил в землянку гранату. Глухо бухнуло, выбросило дымное пламя и горящие тряпки.

…Когда грязные по уши эсэсовцы выбрались на остров, я сидел на патронном ящике и курил прибереженную специально для такого случая американскую солдатскую сигару. Длинный, как жердь, нибелунг подошел ко мне и отдал честь:

– Герр Конан, группенфюрер фон Зеботтендорф просит вас быть его гостем…

Потом он огляделся, посмотрел на тело невезучего Брагина и с легкой дрожью в голосе добавил:

– А где же все остальные?

– Там, – показал я вниз. – Все там.

В палатке Зеботтендорфа меня ждал скромный фронтовой обед – правда, с неплохим греческим коньяком.

Барон попытался быть насмешлив.

– Неужели вы думали, Николас, что меч Зигфрида может даться в чужие руки? Где была ваша эрудиция? Нотунг – это не ваша хваленая «катюша».

Вы и «катюшу»-то взять толком не смогли, хотел сказать я; все же два года труда не пропали даром: коготок увяз, крючок вонзился, дверца мышеловки захлопнулась.

– Отрицательный результат – тоже результат, – сказал я. – Зато выяснилось достоверно, что ни славянская, ни еврейская кровь не способны снять заклятие Кримхильды. Поэкспериментируйте с арийской…

Рождество – всегда немножко похороны, потому что пахнет елкой.

Дом был гулок и тих. Родители уехали в гости к Стеблиным, Митя увязался с ними, а я сказался недостаточно здоровым и даже изобразил покашливание. Маменька тут же велела влить в меня стакан горячего молока и уложила в постель.

Я сделал вид, что продолжаю читать Жаколио.

И действительно, мне удалось не выдать своего истинного намерения: остаться наконец в одиночестве.

Потом я встал, вынул из ящика стола отточенный ланцет и пошел в ванную комнату.

Большой стол в зале был отодвинут в сторону, и его место занимала лохматая ель с немного загнутой верхушкой. Большие комья ваты, посыпанные блеском, изображали снег. Многие игрушки уже висели на ветвях, но окончательное убранство решили отложить до завтра: золочение орехов, за которое с таким пылом взялся братец, оказалось немалосложным делом. Розоватый ангелок, устроившийся возле самой верхушки, глядел на меня с укоризной. От него пахло нафталином.

Я прошел мимо. Вполне возможно, что я не увижу, как все будет выглядеть завтра. И хуже того: мне просто не интересно, как оно будет выглядеть.

Елка. Одна из многих миллионов.

И я. Один-единственный.

Как странно.

В ванной я сел на край тяжелого табурета, закатал рукав домашней курточки, посмотрел на руку. Вены голубыми ниточками тянулись под кожей. И вот если это перерезать – смерть? До чего же хрупко тело…

Потом я вспомнил, что руку надо перетянуть. Для этого был припасен кусок бечевки.

Я перемотал левую руку выше локтя, и через минуту она посинела, а вены надулись. Я взял ланцет и провел кончиком лезвия по запястью. Ничего не произошло. Рука, держащая ланцет, вдруг ослабла и затряслась. И тогда я зажмурился и резко, как саблей, рубанул ланцетом по напрягшимся венам.

Звук был – как от лопающихся веревок. Кровь выпрыгнула на стенку ванны и размазалась кляксой. В ушах зазвучало никогда не слышанное раньше далекое пение. Потом докатилась боль – не как от пореза, а как от ожога. Лило в три ручья, ровно вода из крана. Быстро темнело в глазах, возникали далекие искры и не гасли, приближаясь из тьмы, похожие на светящиеся зрачки волков. Пение напоминало вой скрипки, в который вплетался звук неясных ударов. Костры охотников гасли, и закричали женщины, провожая сыновей в ночную чащу, откуда вернутся не все, и колдун А'Шу вынес мне белый бубен с серебряным колокольцем и белую наголовную повязку и сказал: владей… Глаза чудовищ выплывали из тьмы, разверстые пасти, и пламя из глоток, и когти бронированных лап, и раздвоенные хвосты с шипами, покрытыми радужной пленкой яда, и отныне мне одному должно отвечать за воинов и женщин единственного племени людей между Рутой и Даитией…

Когда вернулся свет, ватная рука ударяла меня по ватному лицу. Отец смотрел с любопытством, словно видел перед собой экзотическую зверушку. Кровь засохла на запястье, забила, свернувшись, растворенные вены.

– Я хотел только проверить, можно ли усилием воли остановить кровь. Обычный прием индусских факиров, – сказал я как мог равнодушно.

– Твое счастье, что пришлось за табачком вернуться, – проговорил отец. – Не могу я у Геннадия Аполлоновича его вирджинское зелье употреблять. А второе твое счастье – что мать не видит. А третье счастье – что в новолуние кровь и взаправду быстро сворачивается… Болван ты, юнга. На полную луну здоровеннейшие матросы, бывает, в пять минут кровью истекают…

– Я был уверен в благополучном разрешении опыта, – сказал я, с трудом собирая слова.

Отец наказал сидеть неподвижно, поднялся к себе, принес йод и бинт и стал обмывать руку под струей из крана.

– Неизъяснимы наслажденья, бессмертья, может быть, залог, – ворчал он. – Вот, мол, буду в гробу лежать, тогда поймете, какой я был умный да красивый…