Они с Гусаром выскочили на берег одновременно, взглянули друг на друга и на всякий случай отбежали подальше от протоки. Потом посмотрели назад и повалились на снег…

Вход в рум, понятно, замело, но камень-замок оставался на виду – так уж он был устроен. Весь этот внешне обычный остров был устроен особо, но понять особость не то что простому человеку, но и непростому – было невозможно. Равно как и особость румов. Равно как и…

Николай Степанович негнущимися пальцами извлек из-за пазухи крест. Мало кто из нынешних мог увидеть и понять, что нижняя косая перекладина креста наклонена не по канону. Парамон Прокопьич никогда не брал ключ голой рукой, всегда через чистую тряпицу, которую потом непременно бросал в пылающую печь.

Крест утонул в гнезде, высеченном на камне. Потекла долгая минута ожидания. Гусар нервно переминался с лапы на лапу, но не уходил – хотя и знал наверняка, что коли дверь не признает его за своего, то быть ему теплым белесым пеплом… Николай Степанович решил не рисковать и подхватил пса на руки. Пес был тяжелый, как годовалый бычок.

– Однако не голодал ты, брат…

Дверь просела. Снег посыпался на ступени. Заклубился, вырываясь наружу, пар.

Вот теперь можно и лыжи снять, с нервным смешком подумал Николай Степанович, вспомнив старый, времен финской войны, анекдот.

Похоже было на то, что в руме недавно жили. Хотя… Румы – это такое место, где время как бы и не идет. По крайней мере, видимых изменений не происходит. И неизвестный постоялец мог жить здесь и двадцать, и тридцать лет назад. Когда же я сам-то был тут последний раз?..

В пятьдесят шестом? Да, пожалуй, в пятьдесят шестом…

Ах, да. В восемьдесят втором еще. Как мог такое забыть?..

Потом, наведываясь регулярно в Предтеченку, он не испытывал ни малейшего желания спускаться в тайные подземелья. Подвалов башни Беньовского ему хватило навсегда – не говоря о погребальной камере Аттилы… Но сейчас другого разумного выхода не оставалось. Уют в руме, конечно, чисто спартанский, простору примерно как в подводной лодке «Пантера», но самый завзятый клаустрофоб не почувствовал бы себя здесь заживо погребенным – таким уж умением обладали неведомые древние строители. Просто Николая Степановича с давних пор (и не без оснований) тревожили вентиляционные решетки…

Первым делом, даже не скинув полушубок, он достал из рундука аптечку. Открыл цифровой замок. Потом в нетерпении вывернул ящик на крышку стола…

Здесь было все, кроме того, главного. За чем он шел.

На всякий случай он перебрал все пузырьки и ампулы, читая сигнатуры. Потом еще раз. Потом еще.

Ясно. Тот, кто побывал здесь до него, приходил за этим же. Но он не имел никакого права трогать неприкосновенный запас… оставил бы хоть несколько гранул!.. Николай Степанович в отчаянии замахнулся кулаком на стеклянное бесполезное воинство… и опустил руку.

Гусар ткнулся головой в колени, буркнул что-то неразборчивое. Николай Степанович бессильно отошел от стола и провалился в кресло.

– Все бесполезно, брат Гусар, – сказал он негромко. – Одна отрада – что я тоже теперь рано или поздно умру.

Все началось совершенно невинно дней десять назад – как раз накануне Нового года.

– Коля, – Аннушка как-то непривычно смущенно посмотрела на мужа, – я должна сказать тебе одну вещь…

– У нас будет любовник? – поднял бровь Николай Степанович.

– Нет, но что-то вроде… В общем, я пригласила Лидочку.

– На Новый год?

– На Новый… – жена виновато развела руками. – Ну пойми: я возвращаюсь в учительскую, пакет забыла, а она сидит и ревет. Понимаешь? Я и…

– Сострадание разносит заразу страдания, – сказал Николай Степанович.

– Это ты заразу разносишь, – обиделась Аннушка. – Всем настроение портишь. А если бы Степку так же вот…

– Ну и что? Представь себе, через двадцать лет приезжает молодой американский миллиардер и звезда Голливуда, в котором счастливая мать без труда узнает…

– Ай, да ну тебя!

Впрочем, новогодний вечер всерьез испорчен не был. Степке отдали в полное, безраздельное (благо никто и не претендовал) распоряжение новенькую «Сегу», чтобы не лез ко взрослым. Лидочка, дама крупноватая, обесцвеченная, легко краснеющая от легкого вина, держалась тихо и робко. Зато пришел сам Гаврилов с банджо и новой пассией, рыжей и восторженной. Пассия чем-то неуловимо смахивала на Олю Арбенину, какой она была на том памятном вечере в Тенишевском училище, и Николаю Степановичу поначалу было нелегко придать своему взгляду обычную рассеянность.

Стол накрыли в зале, который Николай Степанович именовал «африканской комнатой». На стенах развешаны были жуткие ритуальные маски, курительные трубки и специальные магические приспособления колдунов оно-оно, потускневшие чеканные украшения бедуинских красавиц, передняя лапа чудовищного крокодила (настоящий, без дураков, трофей Николая Степановича; хотелось бы, конечно, отхватить у ящера чего-нибудь еще, побольше, но дорога предстояла дальняя, а тащить – на себе), головы антилоп, масайские ассегай и щит; в серванте стояли пестрые гадательные барабаны, медный светильник и какая-то странной формы и самого зловещего вида дрянь – по горячему уверению хозяина, засушенная голова жестокого белого плантатора (сам-то он знал, что такие головы на амхарских рынках продают дюжинами на медный пятачок, благо чего другого, а тыквочек в Африке пока еще хватает); сенегальский ковер, помнивший копыта верблюдов Абд-эль-Азиза, устилал пол; с террариума Николай Степанович снял расшитое покрывало только после долгих и настойчивых просьб гостей – и сразу набросил его обратно: в конце концов, люди пришли поесть…

– Вот это… оно… там такое и живет? – с ужасом спросил Гаврилов.

– Живет, – подтвердил хозяин.

– А как называется?

– Не знает никто. Негры говорят: «хамамба-ас-хамамба». Что в переводе на простой язык означает «самоглот». Это я так перевел. Он же «проглот конголезский».

– А специалисты что говорят? – не унимался Гаврилов.

– А они в него не верят…

Аппетита обитатель террариума никому не испортил, только рыжая смотрела теперь на Николая Степановича восторженно. Уязвленный Гаврилов начал петь, и пел хорошо. Но все равно прошло некоторое время, и разговор вернулся к Африке.

– А как вас выпускали, Николай Степанович? – спросила прозаическая Лидочка. – Тогда же никого не выпускали, а вы так и вообще беспартийный.

– Ну, беспартийный – это еще не безногий, – сказал хозяин. – По линии Академии наук я ездил…

– И для разведки кой-чего добывал? – подколол Гаврилов.

– Русскую военную разведку я уважал всю жизнь, – Николай Степанович пожал плечами. – Так что не вижу оснований… Это вам не Чека.

– Да что можно разведывать в Африке? – хмыкнул Гаврилов. – Боевым слонам хоботы да бивни считать?

– Помилуйте, милостивый государь, а Лумумбу-то из-за чего, по-вашему, пришлось устранить? – и Николай Степанович обвел глазами слушателей и принялся рассказывать совершенно потрясающую историю, в которой похождения неимоверного гэрэушника майора Коломийца и дочери местного вождя чернокожей красавицы Ахули нечувствительно переплетались с сюжетом романа Майна Рида «Охотники на жирафов». А потом, вдохновленный собственным рассказом, он перешел к описанию древнего храма Омумбуромбонго, священного дерева, из которого вышли когда-то все животные, птицы, рыбы, люди, пауки и боги. Храму этому, по самым скромным оценкам, было не меньше тридцати тысяч лет, поэтому серьезные ученые им не занимались – да и не добраться до него серьезным ученым, привыкшим к легкой жизни, к проводникам и носильщикам…

– А кто такой Лумумба? – спросила рыжая где-то в середине рассказа, в ответ на что Гаврилов тут же изобразил песню своего детства: «Убили, гады, Патриса Лумумбу, а Чомба в кабаках танцует румбу!..» Тут же пришлось объяснять, кто такой Чомба. Потом Аннушка показала всем, что такое настоящая румба. Аполитичная пошла молодежь, сказал Гаврилов, подтягивая струны. Как блестяще мы разбирались в политическом положении в Бельгийском Конго, в скобках – Леопольдвиль! Сколько митингов провели в защиту, а Лумумбу, зараза, так и не уберегли. Это потому что ты своих шаманов еще к рукам не прибрал, сказал Николай Степанович. Вот в сорок втором… – и он рассказал удивительную историю о том, как в сорок втором, на скорую руку присоединив к СССР Туву, согнали шаманов в один большой лагерь и заставили камлать хором, результатом чего и явился коренной перелом в ходе Великой Отечественной войны советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Шаманов потом, ясное дело, не по-хозяйски вывели в расход. А моих, северных, еще в тридцать шестом кончили, вздохнул Гаврилов. Да что вы все об этом! – упрекнула Аннушка. Надоели ваши расстрелы, лагеря… Не всем надоели, возразил Гаврилов. В тех старых лагерях только лампочки вкрутить…