Он тихо открыл входную дверь, на цыпочках пронес цветы в комнату и увидел свою Иру, спящую в обнимку с их лучшим  другом.   Букет он просто положил там, где и  планировал, а сам пошел к  нам, к Виктору. Разбудил…

   Они сидели на кухне, а я стояла за закрытой дверью и слушала.  Саша говорил и плакал.  Мужчины  страшно плачут....   Это было похоже на агонию – ему не хватало воздуха, и он втягивал его в себя противно – с влажными хрипами и краткими подвываниями.  Потом на  какие-то секунды брал себя в руки и часто дышал.  И тогда за дверью становилось  сравнительно тихо… и еще более страшно.  Хрипел опять…

    Виктор налил ему стакан водки.  Потом вышел в прихожую, и мельком взглянув на меня, позвонил командиру.   Доложил, как обстоит дело и осторожно предположил,  что нужно поставить кого-то в наряд вместо Друнина.

   Как  орал в  трубку командир, я слышала  даже  отойдя к дверям спальни:

– Бросить службу из-за  бл…и?!!!  Непостижимо…  Вы  там совсем  ох…и?!!!  Присмотрите за этим м…ком, Усольцев!  Твою  ма-а-ать!  Мелькнет где – сам подвешу за яйца!  Выполнять!

– Есть, товарищ командир!  Никак нет – не засветится, я ручаюсь…  – бодро отбивался Виктор.   А  Сашка протестующе мычал и  тихо плакал на кухне.  Потом спал там же, склонившись на стол.  Мы  не рискнули  будить его.

   А я не спала всю эту ночь до самого утра.  Тогда ночи стояли белые и, как ни затеняй окна,  в спальне все равно было видно.  Я смотрела на  Витю, который вырубился под утро, только склонившись к подушке,  и таяла от нежности к нему и еще почему-то –  острой женской жалости.   Потрясающе огромной, почти материнской.  Я чуяла себя его охранительницей и надежным, как скала,  гарантом нашего семейного счастья.

   Вообще, общее впечатление от всего этого получилось  ужасным, и тяжелое настроение не покидало меня  несколько дней.  Было тем более страшно и даже дико, что плакал взрослый  мужчина –  от них ожидаешь такого в последнюю очередь.

   И будто бы не предвещало у них с Ирой ничего…  Скорее,  даже наоборот  –  с ее стороны  была любовь яркая, открытая, на зависть другим мужикам.  И была немного навязчивая  демонстрация этой любви на людях – с обещающими улыбками и поцелуями. Это даже  слегка раздражало.  Я, во всяком случае, отводила глаза – было неловко.

    Саша больше не заходил к нам.  Стыдился, наверное, того своего отчаяния.  А я получила  настоящий шок и четкий  отпечаток на подкорке.  Это было спокойное и уверенное понимание того, что я никогда не стану причиной вот таких слез Усольцева.  Или не слез, но его стыда перед людьми за меня,  его мужского позора  – не  важно.

    Ничего подобного никогда и не было.  И сейчас тоже –  это было что угодно, только не грязь, которой нужно стыдиться.  Ага…  и пойди потом докажи, что как раз с  Зацепиным-то я и не позволяла себе  даже  легкого флирта, который  допускала  с хорошими знакомыми, у которых есть чувство юмора и которые все понимают правильно.  А с ним не было вообще ничего –  ни смеха, ни  шуток, ни оживленных разговоров – все только по делу.  Даже мыслей не было! С моей стороны.

     Но были с его…  Я же  улавливала  что-то такое, но сама же от этого дела и открещивалась, потому что он вел себя идеально –  танцевал и молчал, молчал и танцевал.   Но и  склоняться в танце к моему лицу он мог не так низко, и прижимать к себе в поддержке не так плотно, и не смотреть потом  за кулисами  с неясным восторгом…  Хотя почему – не ясным?   Я и сама тогда буквально излучала… неважно что – эмоции.   Вот и списывала все на драйв и эйфорию  от удачного выступления,  улыбалась  благодарно.   А оно – вот.  Мальчик же совсем…  на восемь лет всего старше  моих.  Нет, я знала похожие случаи…  но как его-то угораздило?

   Так может  Саня права, и я действительно вела себя, как не пойми кто?  Что-то же его подтолкнуло?   А Сережка и Ромка?  Вдруг они тоже когда-нибудь так вот… а их грубо пошлют?  Я помнила    страшную историю – единственный сын…  курсант кинулся с крыши училища из-за бросившей его девушки.  Господи…  но ведь я не стала!  Я же виду не подала, что догадалась.   Или он все-таки понял, что я заткнула ему рот?  А может, и  не было ничего, а я все придумала?

    Зябко обнимая  себя руками,  я  замерла, сидя на кровати.  Внутри сплетался  какой-то больной, тягучий клубок  из  неловкости, стыда, жгучей вины, страха… и  за мальчика этого тоже.  Клубок из  мучительной жалости к нему и себе заодно, и  беспокойства за своих  собственных  детей, которым  уже пошел девятнадцатый.  А еще не стихающая обида… и привычное чувство тревоги, когда Усольцев в море – на автомате уже, наверное…  Иконка  Николая Чудотворца притянула взгляд.  Я встала, взяла ее, коснулась губами, а потом привычно  зашептала давно  заученную молитву «от бури и потопления» за раба божия Виктора со товарищи.  Троекратно.

    Большой истерики не случилось, но плотину  выдержки все предыдущее  если и не прорвало, то потихоньку развезло и  размыло.  Лавиной,  как я боялась, не накрыло, но к земле пригнуло.  Нейтрального состояния больше не существовало,  внутри обосновалась  тоскливая тяжесть,  разбухая там и ширясь  буквально  ощутимо.  Не включая света,  достала из облатки таблетку снотворного и, давясь,  как-то   проглотила ее без воды.  Страшно было сорваться…

    Крутнувшись,   сжалась на постели в комок и, обхватив подушку,  тихо и тоскливо в нее завыла.   Потому что весь этот  день  такой… трудный,  потому что  сволочь Усольцев обидел, и просто  из-за того, что все плохо и страшно.  Страшно, если лечение  коту под хвост, что этот Андрей что-нибудь выкинет.  Мало мне  позора?

   Все было плохо.  А еще опять накрыло то ли пониманием,  то ли предчувствием, что  сейчас – это ерунда,  всего-то короткий всплеск отчаянья.    Самое оно настанет,  когда до меня дойдет  в каком объеме и что именно я потеряла.  И что это – навсегда.  Наверное, пора  признать, что значит, было слабо, если треснуло и рассыпалось.

– Откройте мне веки… – с отвращением  отвернулась  я  от зеркала в ванной.   Шесть утра…  четыре часа сна, опухшая  физиономия, глаза, как щелочки, а под ними мешки.  И жесткий цейтнот.  Времени ни на страдания, ни на патчи уже нет, поэтому…  тонкий слой гепаринки под  глаза.  Краснота от мази сойдет уже через несколько минут,  отеки рассосутся чуть позже.  Страшной  конечно еще какое-то время буду, но уже не настолько.  Накраситься.  Смыть  облупившийся  лак с ногтей.   Господи…  что ж так ярко-то…?

   Когда в двенадцать позвонила Санька, я через силу, но успела сделать все.  Квартира была убрана – просто для порядка, потому что сегодня она еще была моей.  И не то, чтобы за время моего отсутствия  все здесь пылью заросло,  но ее вытирал  мужчина,  и это было  заметно.  Он обходил препятствия вокруг, не приподнимая  их – подсвечник, вазочку, фотографии, шкатулку…  Да и я натрясла своими тряпками – чего уж…  я вообще за справедливость.

    Заклеенные скотчем коробки  горкой  сложены на расстеленные газеты.  Привычные и любимые  продукты, которыми  виноватый  донельзя Усольцев забил для меня холодильник, перекочевали  в квартиру напротив – к такой же несчастной  женщине с ребенком-подростком.  Неизвестно, сколько времени они будут болтаться в море – сгниет все или плесенью порастет,  и холодильник будет не отмыть.  Что еще? Тезка моего сына получил  денежку за то, что вытащит потом мешки на мусорку.  Ольга всплакнула на прощание, и я понимала, что это не по мне – своего хватало, а я своим убитым видом просто всколыхнула.

   Еще  я успела посидеть в комнате мальчишек, вспоминая  их  в ней.  Подержала в руках  собранную ими модель ботика Петра Великого и печального, не единожды стиранного  старого мишку,  в обнимку с которым они спали по очереди.