Поэтому врать  самой себе об абсолютном личном спокойствии не было смысла.  Стоило только задуматься, и становилось тошно от  какой-то пошло-тоскливой обыденности того, что случилось.  Гадко, противно, стыдно!  И  почти до невыносимости обидно  попасть в незавидную  когорту  надоевших  жен. Пополнить  собой ряды истерзанных ревностью, болью и непониманием  баб. Я так точно в ауте.  В полнейшем офигении.

    Почему каждая из нас  до последнего истово верит, что мимо нее-то уж точно  пронесет?  Никаких же гарантий!

     А мальчики меня поймут.  И дом у них  будет.  Где мамка – там, по определению, и дом. И куда приехать будет, и с внуками  в будущем помогу.  Теперь все – только для них. Ничего-ничего, как-нибудь… потихонечку.

   Через несколько дней погода выправилась, даже пару раз казалось, что вот-вот блеснет солнце, но не случилось.  И все равно  стало как-то легче –   непогода дополнительно давила на психику.

   В день выписки Паша  лично занес мне выписной.   Положил на тумбочку, прошел к окну и махнул оттуда рукой:

– Сюда подойди, хочу при дневном свете… погано, Зойка… – подвел он итог после осмотра, – желтая с прозеленью и скупо синевой разбавлено…

– Спасибо, Пашка… ты дурак?  Это что было? – вытянулось у меня лицо.

– Кожные покровы…  А что ты так?  Красоткой никогда не была.  Ты с других козырей…  – хмыкнул он и сразу посерьезнел: – Я звонил  этому Токареву,  он ждет тебя.  И  буду говорить с ним еще.  Тебе бы взять там путевку, сейчас речь не о профилактике – нужно закончить лечение.

– Когда меня накроет, Паша?  – прошептала я, – голова пустая…   Ты щадишь меня или всем так наливаешь?  Когда я стану собой?

   Паша  присел на стул возле моей кровати и кивнул мне, чтобы села тоже.

– Я немного попугал тебя, чтобы ты не филонила.  Все так и есть, но ты должна знать, что твой диагноз не приговор.  Отнесись…

– Ты уже говорил. Когда накроет, Паш?

– У нас нет постоянного психолога, сходи к Давлятовне… поговори. Она умная баба, жизнью битая.  И психиатр хороший – про откаты и «когда накроет» должна знать.  Все только между вами, Зой.   Врачебная тайна, не переживай.  Сейчас  дело не только в препаратах  – тебе нужно поговорить с кем-то.  Саньке я запретил поднимать тему…

– А-а-а… понятно, –  протянула я.  Санька забегала редко и мигом уносилась по делам.  Глаза отводила, и вообще  вела себя… неестественно.  Понятно теперь – по каким делам.

– Может, я и не прав… но сходи к Розе, она ответит.

    В кабинет психиатра  я просочилась  во время тихого часа.  Она сама назначила время по моей просьбе, которую передал Паша. Пока шла, пыталась вспомнить анекдоты о психиатрах.  Помню, слышала как-то  действительно смешной,  а вот не вспоминается  и все тут.  Какая жалость…

    Полная темноволосая женщина лет шестидесяти, с типично еврейской внешностью (хотя я знала, что она татарка)  Исупова  работала здесь все то время, что мы жили на Большом севере.  Я приехала – она была тут, и уеду я, а она останется.   У нее была дочка – замужем где-то далеко, а жила она здесь одна.  Больше я не знала ничего – был ли муж вообще?  Как-то не особо интересовало.  Да мы с ней даже не были толком знакомы.

   Когда, получив разрешение, я вошла в кабинет и поздоровалась, она снимала с подоконника закипевший  чайник.  Улыбнулась мне, кивнула на две красивые чашки на столе:

– Составите компанию?  Я не записывала  вас на прием.  Павел  Антонович сказал, что у вас  просто вопрос.  Что будете – печенье, сахар? – достала она из тумбочки  пару небольших пиал, наполненных  тем, с чем положено пить чай.

– Мучное и сахар я не ем,  Роза Давлятовна…

– Доктор… говорите – доктор, – аккуратно налила она  золотисто-коричневую жидкость из термоса и подвинула одну из чашек мне.  Улыбнулась и уточнила: –  Ученая степень имеется, так что не ошибетесь.  А имя-отчество у меня заковыристое.  Тогда  вам, Зоя,  тоже иван-чай,  его можно и без сахара, я так и пью.  Это ферментированный,  я делаю сама.  А причина такой диеты?  Показано или только ваше решение?

– Просто привычка.  Роза… доктор,  я хотела… спасибо, – приняла я чашку и вдохнула нежный цветочный запах: –  О-о-о…  Я хотела спросить…

   И замолчала, сама не понимая – что я здесь делаю?  Одно дело спросить у друга – так, между делом, а другое…

– Говорите-говорите…  или пейте.  Просто один вопрос.  Повторите вслух то, о чем думали, когда шли сюда.

– Ха! –  печально хмыкнула я, – я думала о том, что если увидят, что  вхожу к вам,  скажут – свихнулась с великого горя.

– Гарнизон это  большая и не всегда добрая деревня.  Все на виду…

– До сих пор как-то не задумывалась.  Я хотела не об этом…

– А я об этом.  Эта больная зависимость от чужого мнения в таких вот закрытых сообществах… она развивается постепенно – из чувства ответственности.  У  женщин преданных и добросовестных. Мы заботимся о том, чтобы быть достойным тылом для мужа, чтобы не навредить его имиджу и, соответственно –  карьере.  Не бросить тень, не подвести нечаянно.  Не представляем, как это – выйти из дома без макияжа, неопрятно одетой, следим за своими словами и поступками.  Постоянно настороже, с оглядкой… – она помолчала немного и улыбнулась уголком рта.

– Если нужно  обсудить ситуацию в вашей  семье, я вам не помощник, Зоя.  У меня однозначное отношение к изменам –  презираю слабых на то самое место мужчин.  Вам  нужно к семейному психологу, я могу  дать координаты.  Это в Мурманске.

– Нет… спасибо.  Я, пожалуй, пойду.

– Как знаете…  Чай только допейте, – замолчала она надолго.  Мы молча пили чай.  Вкусный.  Очень.

– Наверное, все-таки я должна сказать. Давайте, я скажу?  –  встала она вдруг и, нервно потирая руки, отошла к окну.

– Да?  Говорите, я слушаю, Роза Давлятовна.

– Я  ударила  вашего мужа.  Не пугайтесь только – приводила  в чувство.  Самый простой способ – пощечина.  Особенно  мужчине  в чинах, при власти… самое то.  Можно было иначе, но у меня времени не было.  Ну, и чувствовала безнаказанность  само собой –  в силу возраста и статуса и не особо выбирала метод.  Не скажу, чтобы это получилось профессионально…  скорее наоборот.   Молчите?

– Думаю, – поставила я чашку, потому что  дрогнула рука.  Разолью еще…   Вздохнула и спросила: – Что должно было случиться такого, чтобы сразу оплеуху?  Не верю, что вы  таким способом  выражали  свое презрение.

– Я вообще тогда еще ничего не знала, – присела она  на стул опять, –  а случилось  мужская истерика, тихая – прямая  угроза сердечной мышце.  Их служба это большая ответственность, жизнь в состоянии  постоянного стресса… вы знаете сами.   Сосуды   изнашиваются, появляются риски.   Вы знаете анекдот о двух подопытных мышах?  Кормили и ублажали их одинаково, но той, что издохла потом от инфаркта молодой, постоянно показывали кота.   Да…   потом по его просьбе я ходила узнать – как вы?

– Как я?

– Да.  Вас как раз отмывали от рвотных масс.

– Твою  ма-а-ать…  – задохнулась я,  –  Роза… Давлятовна…  мне вы зачем говорите?  Чтобы я  знала, что свалилась там, облевалась…  а они  смотрели на это?  Вся такая… воздушная Сысоева и я – на полу в блевотине?!

– Представляете? – печально кивнула она, –  он поднял  вас, чтобы уложить на кушетку  и тоже испачкался.  И кричал – говорят, обещал золотые горы, если спасут.  Выполнил, кстати.  Мне тоже принес  потом торт и цветы.  Он почему-то решил, что вы умираете или уже умерли – его же выгнали…  У него сейчас белые виски, Зоя.  Я не помню – раньше они были совсем белыми или просто – с проседью?

   Я глубоко вдохнула,  встала, развела руками  и медленно пошла к двери.  Вдогонку донеслось:

– После этого слишком уж сильно презирать  именно вашего Усольцева мне как-то…  некомфортно, что ли?  Так вы  возьмете телефон семейного психолога?  Подумайте.  Я первый раз вот так… сомневаюсь.