– Жаль, Зоя,  мне сильно жаль…  – начал он, и я ощутимо напряглась.  Но нет,  речь пошла о вещах  нейтральных: – Хорошая идея была с детской студией.

– А  мне-то как жаль…  просто поверьте на слово.    Но и правда – чтобы профессионально преподавать танцы, нужно соответствующее образование – хотя бы школа.   А у меня та же студия сто лет назад.

   Саныч  провел меня по кабинетам…  А я шла рядом с ним,  и в груди  отчетливо так щемило.   Решительная мысль об отъезде отчего-то превращалась  в  тоскливую.    Такая вот  молчаливая  мужская деликатность трогала почти  до слез. А может, настроившись  исключительно на негатив, я слишком остро воспринимала   нормальное человеческое отношение и простую заботу?  А она была вполне оправдана.

   Потому что кадровик  Ася была будто и неплохим человеком,  но  слишком уж… просто болезненно любопытным.  Может, если бы ей не отвели  отдельный кабинет и  дали возможность работать в коллективе и постоянно греть уши, то  любопытство не приняло бы такую болезненную форму, а так… человек просто скучал.

    При взгляде на меня  ее  лицо ожидаемо  приняло скорбное выражение  – брови нахмурились, губы поджались.  А этот голодный взгляд  жаждущего сенсации из первых  уст…?  А  ведь я морально готовилась к этой встрече, что ж  так тошно-то?  Хотя, действительно – что мне  до этой самой Аси и  неизбежных сплетен, если они самая мелкая и ничтожная из моих бед, да и вообще уже завтра меня здесь не будет?

– Анна Ильинична, –  руководил  Саныч, –  завтра это  будет в приказе,  так что заранее подготовь  трудовую  Зои Игоревны  к выдаче.  А ты тогда  послезавтра подойди, – обернулся он ко мне.

– Завтра у меня уже самолет, Владимир  Саныч, – развела я руками, – а  давайте – почтой?  Если нельзя получить расчет сразу.

– Много там и не будет,  недавно ж зарплата была.  Так сильно денежка нужна? –  качая головой,  Ася опять участливо поджала губы и понимающе опустила очи долу.

– А кому она не нужна? – мирно поинтересовался  Саныч, – ну, почтой, так почтой.  Оставь тогда адрес.

   Так же вместе мы зашли и в бухгалтерию, и я сдала  больничный.  После быстрого прощания и короткого расшаркивания  под  пристальными взглядами двух скучающих дам я вышла  в вестибюль  мокрой, как мышь.  Достала из сумочки платочек и промокнула лоб.  Это просто слабость, а не трусость, еще чего!  Пролежала бревном десять дней, вот и… вот.  Прислонилась на минуту к гардеробной стойке, решительно тряхнула головой и шагнула к выходу.

– Зоя! Я тут подумал… – догнал у самых дверей мой теперь уже бывший начальник.

– Держи, я думаю – больше десятки там и не будет.  Потом получу за тебя.  Суета с переводами…  – сунул он мне в руку две красные бумажки.

– Спасибо, Саныч, действительно… – обняла я его, прощаясь еще раз.  И думала о том, что очень хорошо, если  тысяч шесть наберется.  Да и он знал это.  Но торговаться почему-то  было неловко.

    Ничего-ничего, первый акт  Марлезонского балета прошел  нормально.  Второго  нужно просто не допустить.  Никаких знакомых, соседей, даже к телефону подходить не стоило.  Хотя, по-хорошему, нужно бы попрощаться  со всеми, с кем общалась более-менее тесно.  Все-таки столько лет в гарнизоне, и меня здесь не то, что… каждая собака знает.  Особенно из-за последнего места работы.

   Вся эта насыщенная жизнь – праздничные концерты с участием самодеятельности (в моем лице, в том числе), их организация, поиск местных талантов,  постановки,  которые нужно было организовать…  на одного «Федота-стрельца…» я угробила, считай, пару месяцев жизни.  Последние несколько лет,  оставив работу в школе, я всегда была на виду и сильно на виду.

   Сейчас же я категорически  не понимала этого своего  явно нездорового  энтузиазма.  Больше того – вспоминая  танцевальные выкрутасы и роли в спектаклях, я чувствовала не просто недоумение и неловкость, а и стыд… самый что ни на есть настоящий.  Зачем все это было?  И кому оно было нужно?  Господи… давал бы ты ума  с молоду.

   То есть… правильно было  бы всех знакомых  обзвонить.   Принять от каждого  соболезнования  в связи с семейной драмой, выслушать какая исключительно редкостная  сволочь Усольцев и что вот именно я такого точно не заслуживаю…  Каждый вежливо  посочувствует моей болячке, держа для себя в голове ее причину, а как иначе?  Абсолютно же все в курсе дела – живо обсуждали дома и на работе, делились мнениями… гарнизон явно гудел  все эти дни.

   Против вот этого всего  яростно протестовало мое… все.  И пускай  такой отъезд будет похож на трусливый драп,  я-то знаю, что просто  берегу свое здоровье.  От состояния нервов оно зависит напрямую,  в  моем случае – точно.

    По дороге к дому просто сказочно повезло не встретить никого из близких знакомых. Так… пару раз коротко поздоровалась.  Пристальные взгляды, приторная  вежливость…  или мне это казалось  – мнительность зашкаливала?  Не все люди злорадны, не все находят в этом удовольствие.

    Пришло вдруг в голову, что я никогда раньше  не задумывалась над тем,  как живут здесь те, кому  некуда уехать.  У кого жилье только здесь,  дети школьники, а работа тут – основной  способ  прожить, не считая чисто условного дохода от алиментов.  Как они выживают под такими вот понимающими  взглядами, под шепотки за спиной и пересуды?  А еще периодически сталкиваясь с  бывшими, в хорошую погоду  дефилирующими  под  ручку со своими новыми дамами? Сколько их здесь, таких?  Не мало.

   Не потому, что военные особенно сильно подвержены…  известному явлению – нет.   А потому, что они ни на грамм  не лучше остальных мужиков.  А в не таком уж и большом городке все тайное рано или поздно становится явным.  Все случаи обязательно получают  широкую огласку, оживленно  обсуждаются  и смакуются, как в большой деревне,  не оставляя семье и  шанса.  Доктор Исупова во многом  права.  К  сожалению.

   Подъезд окутал  теплом и привычными  запахами жилья.   Поднимаясь на четвертый этаж, я изо всех сил  старалась не цокать каблуками  по бетонным ступенькам.  Почему?  А кто его знает.  Но желание стать невидимой не проходило.  Площадки тоже проходила на цыпочках,   сгорая от стыда и ярости одновременно.  Какой там выть, Паша?  Дай Бог не разнести  всю квартиру, а найти в себе силы притормозить и сделать это выборочно.

   Открыв дверь,  ввалилась в прихожую.  Добралась-таки…  и почти без потерь.  А свою гордость можно засунуть в одно место, если уж ей повезло  не так уж и сильно корчиться  на публике.

   В прихожей было темно, а в квартире  пусто и тихо. Разувшись, прошла в комнату и осмотрелась, вбирая  в себя запах дома.  Соскучилась… сильно.

   На столе в  тяжелой парадной  вазе  ожидаемо   красовался  букет  роз.  А из-под вазы выглядывал раскрытый конверт…   Серьезно?!  После напряжной прогулки по гарнизону,  предельно вежливого общения с кадрами и  бухгалтерией,  после  этой  ходьбы на цыпочках… яростное желание  запулить в стенку  Викторов ноут,  его любимую чашку и еще пару-тройку  по-настоящему дорогих для него вещей,  вдруг  исчезло… истаяло.

     Присев на краешек дивана и  недолго помедитировав на конверт,  я  решила, что не стану даже в руки его брать  –  не хочу.  Или же  боюсь, и это  больше похоже на правду –  неважно. Разные мысли… мстительные и злорадные просто захлестывали – вот он вернется и увидит, что плевала я с высокой колокольни на его  послания.  Даже не прикоснулась – не интересно!  Мелковато, конечно, но все равно думать было… Хотя, скорее всего,  кроме записки, там  еще и деньги.  Усольцев просто не мог не оставить их, почему-то я была в этом уверена.  Но вот взять их оттуда…  глупо, но не давал какой-то  внутренний протест… детство  какое-то – назло маме обморожу уши.

    А  вот он пусть  делает, что хочет – уходит сам, приводит  свою сюда…  И даже если  уже пожалел   – тоже неважно.  Что бы он там ни писал,  Паша прав –  на выяснение отношений сейчас нет ни сил, ни желания.  Вот подлатаю себя  изнутри, подкоплю  этих самых сил с запасом, тогда  и поговорим… может быть.