– Ну, мам, – улыбнулась, – как-то же  справляются?  Сами,  самостоятельно.  А у американцев, говорят,  есть штатный инвентарь – резиновые куклы.

– И ничего такого в этом – забота о людях, – не согласилась она.

   А я вспомнила вдруг, как Усольцев первый раз тянул из-под подушки к себе в  чемоданчик  мою ночную рубашку.   Когда я удивилась, удивился  в свою очередь и он:

– А на что, я, по-твоему,  должен… любоваться?

– На фотографию?  –  пырхнула я.

– Это само собой, –  чмокнул он меня и дохнул в ухо: – Только она  Зойкой не пахнет.  Дурочка…  я не маньяк, – и оставил меня, стал собираться дальше, отвернувшись и договаривая: –  Бывает,  накроет…  Особенно, если понервничаешь.

   Я помнила этот разговор и свою дурацкую  улыбку тогда, потому что так живо представилось – после  трудного  дня вся лодка… в каждой офицерской каюте… и все сопят и дергают. А уж если весь экипаж…  Внутри все  тряслось от еле сдерживаемого смеха.  Но ему я этого не показала, а потом оно  прошло, потому что я поняла, как он сказал это «понервничаешь»…  И отвернулся.  Не просто  развлекаются.  А что тогда?  Спасаются так, что ли?

   Дети, конечно, не слышали этот разговор, а если бы и услышали, то тогда еще ничего не поняли бы.  Но то, что, уходя даже в маленькую автономку,  папа в обязательном порядке  кладет в свои вещи мамину рубашку, очевидно, было замечено.  И может, спросили его об этом и он как-то объяснил, но не так, чтобы всю правду?  Но, когда мальчикам было по одиннадцать и они уезжали в  детский лагерь в Геленджике,  Ромка потянул мою рубашку  к себе в сумку.  И ответил мне, будто не понимая –  чего это мама тупит:

– Нюхать буду.  А Серому  дай  другую…  синюю с цветочками.  Эта моя.

   Даже сейчас  стало смешно.  И я  рассказала маме о рубашках,  мы даже посмеялись, но как-то уже невесело.  Мама вздохнула:

– Господи…  какой непроходимый дурак…  Как же так, Зоя?  Я не понимаю – как он мог?  Любит  же тебя.

– Не знаю, мама… он никогда не говорил, – глухо ответила я, опуская глаза.

– То есть как? – присела она на стул и уставилась на меня: – А как ты тогда вышла за него?  То есть…

    Я пожала плечами – не знаю как.  Было другое – остальное, когда эти слова, конечно, важны и нужны, но не жизненно…  Была эта наша сумасшедшая страсть и его  тепло,  и еще забота  – в мелочах и глобальная – мужская, ответственная.  А еще это волшебное «моя…».   В такие моменты оно  звучало сильнее всяких «люблю».

    Усольцев  вообще не говорил о своих чувствах.  Если  только шутя  или намеками…  всегда виртуозно обходя  тему и избегая говорить прямо о том, что чувствует ко мне.  А я уже и не настаивала, потому что предыдущие попытки не привели ни к чему и заканчивались или поцелуем, которым мне затыкали рот,  или он сразу тянул ко мне свои лапы и тогда был секс.

   Так ярко вспомнилось вдруг…  и я постаралась объяснить:

– Помнишь фильм «Привидение»?  Ну…  девушка говорит ему – я люблю тебя, а он?

– Аналогично?

– Я не знаю – в чем  там  дело, но ему пришлось умереть, чтобы эти слова, наконец,  прозвучали.  И что –  человек только тогда понял, что это нужно  сказать?

– Она  потом и не поверила, потому что сам он никогда их не говорил… – кивнула мама.

– Похожий  случай.  Знаешь – как?  «А то!» или  – «спрашиваешь…?»   Или – «ну что, ты, Зой, глупости спрашиваешь»?  Или  еще – «О-о-о…!!!»  Хотя, если  честно…  жила без этого и жила бы.  Кроме  этих слов есть и другие.  И другое.  И вообще… что мы сейчас?  Вообще не в тему, – нахохлилась я.

– Да нет… – протянула мама, –  я-то уж  подумала…  А оно не страшно.

– Что, мама? – спросила я в лоб.

– Ну да, что сейчас  об этом, когда такое…  Но я от своих слов не отказываюсь.

– Тогда это странная любовь, мама.  Папа  хотя бы сказал тебе честно.

– Ну да… сказал, – отвернулась мама к мойке.

   Я подошла и отодвинула ее в сторону.

– Извини.  Ляпнешь иногда… сама потом не рада.  Давай, я вымою.

– Да ничего такого ты не сказала.  Это я копаюсь…  Ты  тоже извини.

– Да.  А… мне сегодня после двух к врачу, мам!

   В этот день, выйдя на улицу,  я обратила внимание на запахи.  Налюбовавшись  вчера на Таю,  синее небо, зеленую траву и вообще…  все лето скопом, сейчас я  вынюхивала его.  Это был  и Тасин уютный и знакомый уже запах.  А еще  листок смородины… если растереть  его в пальцах, он пахнет так… просто одуряюще.  Раздавленная подошвами трава,  хвоя, нагретая солнцем…   аптечная ромашка…  мелкая холодная  хризантема… Пока дошла до санатория, перевела кучу зелени, срывая и поднося к носу.

   Приветливо кивнув охраннику, который почему-то даже не вышел из своей застекленной будки, а только молча посмотрел на меня, я прошла на территорию санатория.  Шла по дорожкам, не спеша  любовалась  цветами и думала – что меня так пробило на это лето?  Будто я последний год живу и никогда больше его не увижу.

  Просто я цеплялась…  Я всеми силами цеплялась за то, что у меня еще оставалось.  Была мама…  и с ней нужно аккуратнее, иначе  доведу…  Есть  вариант –  я перестаю  выплескивать на нее это свое – больное,  потому что у нее, похоже, еще свое не отболело.   А, значит,  начинаю  вариться в собственном соку.   Пока  не уверена была, что у меня  выйдет… извини, мама.  Сегодня, после нашего разговора, мне стало легче.  Я, конечно, буду стараться держать себя в руках, но, если не получится – извини…

   Мальчики…  Мысли о них… и  просто то, что они у меня есть и сейчас с ними все хорошо, это что-то светлое и теплое где-то там – на уме, в памяти, в сознании.  Это мой самый надежный якорь на сегодня.

   Тася… опять пусть извинит мама, но для меня она не станет лекарством.  Не та степень отчаяния, или переживаю  я свое горе  иначе – неизвестно.  С Тасей я помогу, даже  за ухом почешу, доить научусь…  но она не отвлекает меня, это будет просто обязанность, которая  оставляет время маяться мыслями и дурью, соответственно.

   А лето…  На севере сейчас уже совсем поздняя осень и все, что случилось тогда, случилось  в ее    декорациях.   Бесцветным там  для меня стало все – природа, эмоции, отношение ко всему… к жизни.  И  как же не хотелось этой  серости здесь!  Я  же опять нырну в то состояние, погружусь  в него с головой.   Сейчас только выглянула из него, кончик носа высунула, буквально… огляделась, а тут  мама, наш дом, лето, краски, тепло…   Пока лето – есть надежда на лучшее.  Дурная, непонятная, но есть – что переболит когда-нибудь,  успокоится, уляжется. Странно в голове замешано…

    В вестибюле административного корпуса я осмотрелась и спросила  женщину  в белом халате, которая  крепила какую-то бумажку на доску объявлений:

– Не подскажете, где здесь кабинет заведующего?

– Святослава Викторовича?  – обернулась она ко мне.

– Да… наверное –  Токарева, – подтвердила я.

   Свой файлик со всей медицинской литературой, которую напихал туда Пашка, я вручила  невысокому пожилому мужчине,  вьедливо-приветливому и с пристально прищуренными глазами.  Но, мало ли – у человека  настроение.  Потом мне стало понятно…

– Рад… рад, что Павел  Антонович вот так… по-свойски,  так сказать.   А иначе как?   Обратился, значит,  все трения позади, вы не считаете  э-э-э…

– Зоя.

– Да, – заглянул он в документы, – Зоя Игоревна.

   Я  кивнула и решила промолчать.  Пашка что-то там говорил про «ссучиться», значит – допускал такую возможность.  В  Пашкину правду  я верила больше, чем чужому  мужику, который предположительно мог  скатиться к этому понятию.  Но врач он будто бы хороший…  Доктор   задумчиво похлопал  моим файликом по столу,  почему-то не спеша разбирать бумажки и читать их.

– Стресс, неприятности в семье… поверьте  – все  проходит, а важнее всего – здоровье.  И я очень рад, что вы тоже понимаете  это, раз уж обратились к нам.  Но дело в том… что смысла брать вас себе я не вижу.  Вы же к нам не на санаторный срок?  Да…  Это будет длительное наблюдение.   А я через несколько недель  сдаю свою должность… пост, так сказать.  Поэтому…  – снял он трубку телефона и набрал номер.  Немного помолчал и заговорил, глядя на меня: