– Да не то, чтобы…  но мерзко все это.  Хорошо,  – поднялся  Виктор из-за стола, – выполняйте, товарищ командир – все моя Зоя говорит правильно.

   Тогда уволили замполита.  Наверное, все же командир лодки и боевой специалист  были более ценными кадрами,  чем он.  Уволили со сложной  формулировкой,  и было не так важно  – что там написано.   В те вечера они даже не пьянели толком, хотя выпито  было немало – стресс сжирал градус, но будь на их месте кто послабее…

   Может,  именно в связи с такими вот случаями – далеко не единичными,   пьяниц  в войсках  не оправдывали и  не любили, но понимали и  терпели до последнего – знали, что не застрахован никто.  И может статься, что когда-нибудь единственный доступный способ не сойти с ума будет – напиться в хлам.  А тебя в свою очередь поймут.  Ну, это больше  мои соображения… Но они  очень похожи на правду.

   В роду Усольцева не было алкоголиков, сам он до нашей  свадьбы не светился передо мной в пьяном виде, и  последнее чего я боялась, выходя замуж, это его алкоголизма.  Но когда мы только прибыли к первому месту службы,  началось что-то непонятное…

   Мой муж регулярно, пару раз в неделю – точно, стал приходить со службы поздно и пьяным.  Пили господа офицеры коллективно и культурно – в офицерском  ресторане  «Белые ночи».  Потом – утром, Усольцев мучился головной болью, молчал и смотрел виновато, а  вечером  перед этим невнятно блеял, что отказаться он никак  не мог – это был почти приказ и отрываться от  коллектива это… и что он вливается в него… и что – просто никак, потому что…

     Разные люди в пьяном  состоянии выглядят по-разному.  На лице моего молодого тогда мужа в сильном подпитии  рисовалось особенное выражение – блаженно-идиотское.  Для себя я категорически отрицала его в таком состоянии. Это был не он – мой Витя, а совершенно чужой мне и не очень умный на вид человек.  Когда он падал  в кровать,  я молча спихивала его ногами,  и он валился на пол.  Ворчал, ловил подушку и засыпал там.

   Пару недель я  еще пыталась понять и терпела все это, но потом Усольцев получил ультиматум – или он находит в себе решимость отказать коллективу и вливается в него как-то иначе, или  я сегодня же записываюсь на прием к адмиралу.  И рассказываю, как командование одной лодки делает все для того, чтобы разрушилась  молодая семья. А она разрушится.  И – как отрезало.  Оказалось, что отказаться  можно было.  И неизвестно – чем все могло закончиться… может и ничем страшным, но мне казалось тогда, что остановила я его вовремя.

   Чуть позже я кое-что узнала  и  даже немного поняла его, хотя и не оправдывала – когда лодку с  Севера отправляли в длительный ремонт, на нее списывали со всех экипажей  самые, что ни на есть… сливки общества.  Ненадежные офицеры  сливались туда так же, как и дурные срочники.  Относительно вменяемой оставалась только верхушка экипажа, но и эти ребята, поставленные перед фактом такой подставы,  оказывались под прессом обстоятельств.  Виктору не повезло  – он сразу попал  в такой экипаж.  Но не сломался, не возненавидел службу во всех ее проявлениях, не спился, в конце концов.   Я тогда помогла, но это был  единичный случай, а еще имелась общая закономерность.  Он справился.

   Когда  оборзевшие старослужащие отказались стать в строй по сигналу тревоги, они были смыты  Усольцевым с коек струей воды из брандспойта.

    Пьяный бунт годков тоже был подавлен силами младшего офицерского состава.  Цель была – утихомирить, но не покалечить.  А еще приходилось уворачиваться от топора, снятого с пожарного щита на пирсе.  Свой авторитет в этой ситуации  Усольцев не завоевывал, он его насаждал силой.  И скоро уже говорили – летеха е…тый,  лучше с ним не связываться.

   Теперь же…   Паша  намекал  на то, что Усольцев сильно жалеет, и если  это правда…  И когда он вернется, а я вот так уехала…  Не острую  тревогу, но какое-то мучительно-беспокойное  чувство эти мысли вызывали.  Взгляд нечаянно упал на комод – оттуда на меня смотрел Николай Чудотворец.  Я поползла с кровати… и застыла.

   Я все сделала неправильно.   Неопределенность наших  отношений  сейчас, их незавершенность и  недосказанность…  все это оставляло иллюзию того, что между нами все еще протянута если  не стальная струна, как раньше, то  ниточка – точно.

   Так же, как и пьяного когда-то, сейчас я будто бы и отрицала для себя его вот такого – незнакомого, чужого,  предавшего меня Усольцева.  Но в то же время еще чувствовала своим. Иначе, почему мне так неспокойно на душе из-за того, что он сейчас в море?  Почему сжимается все внутри при одном только намеке на мысль, что он может спиться к чертям?!  Или просто одноразово ужраться в хлам и  отчебучить  что-то непоправимое?

   Поэтому все неправильно.  Душой  я была  все еще там – с ним.   Хотя физически  здесь – рядом с мамой… и коровой.  Господи…   Я же всегда чувствовала свою причастность  к большому делу, которым занимался муж, чувствовала себя живой частичкой флота и всей той значимой, напряженной  и очень важной жизни, которой жил  военный север.  И что теперь, здесь? Справлюсь я?  Если бы еще не эта злополучная корова…

   Тоска пронзила неожиданно остро,  холодной гадюкой зашевелилась в груди, скрутилась там тяжелым клубком…  Я встала, выщелкнула из облатки таблетку снотворного, проглотила ее  и потянулась к иконке…  Это казалось очень нужно, просто жизненно необходимо.  Я обещала  Розе Давлятовне,  просто обещала.  Или не просто…

   Назавтра я проспала почти до обеда.  И первый раз, наверное, за все это время выспалась по-настоящему.  Никто не будил меня на уколы и завтраки с обедами, никто не заглядывал поминутно в комнату и не топтался рядом.  Там я почти все время спала, но это был сон кусками, урывками,  и  состояние между  тоже было похоже на сон – вялое и потерянное.

   А тут я проснулась и, несмотря на всю ту хрень, что была передумана вчера вечером, чувствовала себя не так и плохо.  Все воспринималось чуть иначе, даже наличие этой самой коровы, будь она неладна!  Почему-то именно  факт ее существования стал самым ярким впечатлением  за вчера, как  ни странно.  А сейчас  стало любопытно, и  я даже уже готова была знакомиться.

   Мама нашлась на кухне, и я снова удивилась тому, как она изменилась.  Пока я и сама не определилась – в какую из сторон?  Я не видела ее после  развода.  Она просто проинформировала меня в общих чертах  (а что там было неясного?) и поставила перед фактом, что они разводятся по  инициативе папы.  Моему  предложению приехать и поддержать  ее сильно удивилась.  Оказалось, что у нее уже куплена путевка  и уезжают они в Турцию вдвоем с подругой.

   Но именно то, что изменения получились такими основательными, и говорило о том, что перенесла она все это дело совсем не так легко, как старалась тогда показать.  Да я и так сейчас все понимала.

– Мам…?

– Встала?  Сейчас будем овсянку, а на обед  куриный супчик и творожную  запеканку.  Аппарат на столе, проверь  давление.

– Вот так сразу, с кавалерийского  наскоку, да?

– Если нужно постоянно контролировать,  значит, мы будем  контролировать.  Умывайся, сейчас я расскажу тебе свою новость.

   Ванная комната в этом доме была именно что комнатой.  После квартиры в старой панельке  вообще все площади здесь воспринимались, как что-то запредельное.  Хотя к чему здесь было привыкать?  Этот дом был родным для меня,  здесь я провела почти все сознательное детство – с десяти лет  жила вместе с дедушкой и бабушкой – мамиными.

   Родители отца были  живы до сих пор, но жили на Кубе.  Мой второй  дед был темнокожим кубинцем.  Живьем я не видела его ни разу – не пришлось.  Он учился в Москве на врача, они с бабушкой  женились,  и родился папа.  Потом дед уехал, а за бабушкой вернулся только через двадцать два года.  Почему она потом поехала за  ним  – я не имела понятия.