В результате всего этого я помрачнел, не понимая, как лучше поступить. Я был на 10 лет его младше, и в моём опыте это было впервые. На его «уколы» отвечал молчанием. Молчанием, звенящим моим недовольством. Ни да, ни нет. Не прервал его поведение резкими словами, но и не втянул шею, как подчинившийся. Я кипел от гнева, но не решался, как говорится, поставить его на место. Боялся. Боялся, что не смогу обойтись без драки. А я не хотел рисковать рапортом из-за этого Коня.

Я слышал, что в России, например, это отменили. Но вот в итальянских тюрьмах за хорошее поведение, плюс участие в образовательных курсах, включая школу, заключённый вознаграждается сокращением срока примерно на одну шестую от его общей длины. Сказать по правде, это ОЧЕНЬ стимулирует заключённых лишний раз не доводить дело до мордобоя или чего хуже. И я не был исключением.

Калул, вернувшись как-то с прогулки, сказал, что в пятницу мы произведём обмен кроватями. Я в очередной раз ответил молчанием, продолжая чтение моей книги, лёжа на матраце. В камере царила напряжённая атмосфера. Наш третий сосед делал вид, что ничего не происходит.

– Да ты его раздавишь как муху, – уверял меня мой албанский приятель Элтон. – Ты посмотри, какие у тебя мускулы, а если что, мы тебя защитим. Нас, албанцев, в секции меньше, чем румын, но они нас всё равно боятся.

– Ты албанцев в дело лучше не вмешивай, в противном случае здесь начнётся межнациональная война, – советовал мне позже в камере телепузик.

Наступила пятница. Загремела о пол заклинившая кофеварка. Послышалась ругань на румынском. Я продолжал невозмутимо смотреть телевизор, сидя на табуретке.

– Мы же договаривались! Всё, в понедельник меняемся! – Он сел и закурил красные «Мальборо». Его руки тряслись.

Я молчал. Но для себя я решил, что если в понедельник он не скажет ни слова о смене постели, победа за мной.

В понедельник утром Элтон позвал меня принять солнечную ванну и просто поболтать, размять косточки. Калул же, странное дело, остался в камере. Погода была замечательная, я отлично провёл эти два часа, но мысль о том, что меня могло ожидать что-то неприятное, не покидала меня.

Возвращаясь к двери моей камеры, мы с Элтоном проверили, чем занимался Калул: он оказался на своём месте. Я успокоил моего албанского друга и отпустил его восвояси. После чего зашёл в камеру…

Калул не обмолвился и словом об обмене и с того дня полностью изменил ко мне своё отношение. Я победил. Победил, ни разу даже не повысив голос. И никаких рапортов.

– Каждый день твоего там пребывания отнимает у тебя здоровье, сынок.

– Да, я понимаю, – ответил я в трубку, стоя в тесной телефонной кабине.

– Всё у тебя будет хорошо. Адвокат очень толковый… Ой, а что это там за шум?

– Это в соседней секции для тунисцев кого-то на свободу выпустили. Вот, вижу его. Ай. Видимо, он переборщил с прощаниями: охранник ему только что залепил оплеуху. Он очень на него зол.

Пауза.

– Как ты эту жару переносишь? У вас-то июль не как у нас.

– Тяжело переношу. Ой, мы тут, кстати, бастуем.

– Да?

– Угу. Кто-то вот тюремную пищу не ест. А так все начинают барабанить кто руками, кто тарелками, кто чем. И кричат на всех языках: свобода!

– А зачем?

– Да тюрьмы переполнены. Тут, говорят, в некоторых секциях людей спать на пол кладут. И такая ситуация в целом во всей Италии. Государство всё говорит о решении, а так ничего толком почти и не сделало. Вот мы и шумим в час, когда в тюрьму или родственники, или адвокаты наведываются.

– Ужас. А вам за это что-то будет?

– Руководство шуметь позволяет, главное, говорят, чтобы ничем не бросались, а тут любят кидаться, и не только фруктами, но и горящей бумагой, или вообще баллончики газовые взрывают.

– Ой, ну, ничего себе у вас там… Прошу тебя, береги себя. У нас пока ничего нового. У детей каникулы.

– Понятно.

– После всего случившегося бабушка с дедушкой очень постарели. Пожалуйста, приезжай поскорее. Мы все тебя очень ждём. Ой, – запикало, – пошла последняя минута. Буду закругляться.

– Угу.

– Дим, я тебя очень люблю.

Пауза.

– Я тебя тоже… – мои слова тонут в тишине – связь уже прервана. 10 минут истекли.

***

Солнце слепило. Мы с Федей ходили взад-вперед, укрывшись под навесом. Он мне рассказывал свою историю. О своей солнечной Молдавии. Об их арбузах, вине. О том, как он не тратил на выпивку те немногие деньги, что у него оставались от получки, а покупал детям конфеты. Рассказывал, как поехал в поисках лучшего заработка в Москву, как оказался здесь, в Италии, и, честно проработав всю жизнь, впервые попробовал воровать.

Федя был плотного телосложения, ему было уже за сорок. И вот жена где-то там, дети где-то тут, а он сидит на корточках, прислонившись к бетонной стене, и делится со мной своим сокровенным. Мне это приятно. В тюрьме я выслушал так много историй, много жизней. Люди раскрывались мне, чувствуя, что я умею слушать. И Федю я слушал с удовольствием.

– Сходи из крана водички попей, а то ты какой-то бледный.

– Ага, я сейчас. – Я киваю, а сам, не в силах резко встать, остаюсь на месте, наблюдая за двумя тараканами, ползающими у нас под ногами между яблочными шкурками. – Я сейчас…

Был уже август.

Наручники сняли только при входе в зал заседания. Меня устроили на стуле у стены рядом с моей переводчицей, пожилой молдаванкой. Напротив нас был длинный стол. На одном конце – мой адвокат, на другом – три женщины-судьи.

Одна из них сначала представила моё дело. После чего адвокат приступил к своему монологу. И я впервые имел возможность увидеть его в деле. Переводчица периодически наклонялась ко мне, нашептывая слова, не вдаваясь в детали, обобщая. Я не выдержал и сказал ей, что я и так всё понимаю.

– Сейчас твой адвокат тебя защищает. Он очень умело говорит. Он у тебя хороший.

– Знаю.

Я действительно знал.

Когда я вернулся из суда, то застал Элтона, ставившего крестик на недавно початом листке календаря. Он уже успел на следующую неделю назначить амнистию, над чем его земляк Саймир постоянно подтрунивал. Элтон наивно надеялся, что правительство именно так и решит проблему с переполненными тюрьмами.

Что касается климата в камере, всё было отлично. Элтон в итоге перешёл ко мне, а затем к нам определили ещё одного приличного по всем фронтам албанца Саймира. Мы все отлично ладили, и все были при деньгах, так что полки и шкафы были набиты битком. Саймир был солидным зрелым мужчиной 38 лет, женат, отец маленького сына. По нему вообще не скажешь, что он преступник. С моим другом же дело обстояло иначе. Он был физически вполне похож на чёрта, хотя скорее на сатира из греческих мифов: молодой, но уже с плешью, густо покрытый вьющимися тёмно-рыжими волосами, бреясь, он оставлял себе маленькую козлиную бородку. Как и персонаж греческих мифов и легенд, он был крайне неравнодушен к женскому полу – со временем вся стенка над его койкой покрылась постерами из эротических журналов. И при таком внешнем виде я в нём чувствовал много светлого. Элтон знал немного английский, и мы друг другу помогали ещё и в совершенствовании языков. Я ему – с английским, он мне – с итальянским. «Грёбаный русский» он называл меня в шутку. «Эй, грёбаный русский, хватит валяться в постели и смотреть эротические сны. Слезай, пошли, пройдёмся» или «я тут тебя послушал, но всё равно не пойму: так ты эстонец или всё-таки грёбаный русский?» – и он заливался хохотом. Иногда меня эта манера общаться раздражала, но на самом деле он мне очень помог в этот трудный период моей жизни.

– Oh, Dima, vieni qua!31 Смотри, из камеры напротив увели румына с респиратором на лице. Говорят, у него туберкулёз. Вот дерьмо! Это хороший парень, я с ним часто общался.

Я театрально сглотнул: только туберкулёза мне не хватало. Элтон нервно почесал щетину на горле.