Осень. Сентябрь. Бархат сезона трогал мягкой лапкой уставшие веки. Спать. Ничего не надо больше, только спать.

— Лола, просыпайся. Лола.

Я открыла глаза. Как не закрывала. За полосками жалюзи заря даже не думала заниматься. Никак. Машинально поднесла к глазам старенький кнопочный аппарат. Три десять. Я спала меньше часа.

Айк присел на край кровати.

— Лола, пойдем.

— Куда? Зачем? Ты с ума сошел! — проговорила я почти беззвучно. Люди отдыхают кругом.

— Я-то как раз в своем уме. А вот твой доктор, походу, совсем нет. Пошли. А то он на уши весь квартал поставит, — Айк протягивал мне цветастую тряпку. Покрывало с кровати.

Я отпихнула от себя его руку. Натянула джинсы и вчерашний свитер. Кеды на голую ногу. Мы побежали тренированно-беззвучно.

Луна зашла. Серое небо плакало мелким теплым дождиком. Знаменитый белый мерседес уперся лбом в бетонное тело фонаря. Осыпался левой фарой и решеткой радиатора на мокрую землю, бедолага. Я коротко глянула на Айка. Тот развел широко руками и кивнул на двери караоке. Оттуда раздавались странные звуки. Тускло светил сквозь тонировку окон прямоугольник в недрах знакомого зала.

У беды глаза зеленые… бежали строчки по большому экрану на фоне русских полей. Доктор пел немузыкально в отключенный микрофон.

— В сотый раз уже гоняет, — проговорил хозяин караоке за моим плечом.

— Лола! — Егор спрыгнул со стола, на котором сидел. Встал, широко расставив ноги. Белая рубашка расстегнута до пояса. Заметил парня за моей спиной. — Айк! Пошел вон! Я завтра все оплачу. Оставь нас.

— Я буду сразу за дверью, — тихо шепнул мне друг.

— Не надо. Иди спать. Я не боюсь, — в тон ему ответила я.

Мягко прозвенели трубки китайской подвески на входе. Стало тихо. Мелодия старой песни едва слышно продолжала никому не нужный текст по слайдам видов Среднерусской равнины.

— Я выпил, — признался Егор, демонстрируя мне почти пустую бутылку Манки Шолдер в руке. Осел крепким задом в знакомых галифе на край стола.

— Я вижу.

Алкоголь, сдернув с доктора футляр безупречности, обнажил все до нуля. Он был невозможно пьян, красив и сексуален. Слюна, если не сглатывать, потечет по подбородку. Светлые, жесткие кудри топорщатся над нахмуренным лбом. В блестящих глазах. Чтоб мне пропасть! Слезы? Мышцы торса в расхристанной рубахе. Галифе бугрится в паху. Мальчишка, перепуганный любовью.

— Мне тридцать пять лет. Нет. Я не об этом. Подойди, — доктор держался за стол, как за якорь в этой жизни. Соображал он лучше, чем стоял на ногах.

Я подошла.

— Чертов Баграмян! Как все удачно складывалось! Такой проект! Как ты умудрилась залезть к нему в постель? Ах, да! Черт! Я совсем забыл! Он же спал с тобой первым. До меня. Как все сложно! Ты знаешь, как тяжело найти нормального, достойного партнера? Ты даже понять не можешь, дурочка, насколько это важно для меня сейчас. Мне тридцать пять лет! Я сделал себя сам! Я четвертый сын своей матери. Задрота-отличник из Караганды. Я выкарабкался из казахского болота под Лейпцигом. Я сделал их всех. Я лучший! Почему я должен выбирать между деньгами и тобой? Я не хочу. Не хочу, ты слышишь! Как ты пахнешь! — он водил носом по мне. Как собака. — Сними майку. Нет, убери руки, я сам.

Горячие ладони через белый трикотаж. Запутался в крючках бюстгальтера. Словно в первый раз. В четырнадцать. Или в шестнадцать? Какое это имеет значение? В свои уверенные тридцать пять мужчина плохо справлялся. Застежку заклинило. Я помогла, сняв лифчик через голову. Бросила кружево куда придется.

— Боже, — он целовал меня взахлеб. Я смеялась и подставляла себя. Всунула пальцы за ремень. Ну же!

— Погоди, — он отвел мою руку от пояса брюк. — Я люблю тебя, я говорил? Нет? Я говорю. Успеешь ты добраться до меня! Послушай! Я тебя люблю! Вот!

Егор стал копаться правой в кармане галифе. Рука застряла. Выдернул наружу вместе с тканью.

— На!

Я отстранилась. На протянутой ладони зеленел кубик футляра.

— На какое колено принято вставать? — высокомерно заявил доктор. Выпрямился, отклеился от стола и держался строго вертикально. Молодец!

— Понятия не имею, — тихо улыбнулась я. И так ясно, что за дела. Повезло, что он так непроходимо пьян. Вдруг, не вспомнит на утро?

— Правое, левое? Лола! Ты же девушка! Обязана знать правила! — надменность в лице доктора застыла сердитой гримасой. Словно я была должна и не подготовилась.

— Я не знаю, — я смеялась.

— Хрен с ним! — мужчина сделал широкий жест. Зеленая коробочка сорвалась и улетела куда-то в угол, за столы.

— Хрен с ним, — повторил он твердо. Притянул меня к себе плотно. Опустился губами от сосков к пупку. На оба колена, глянул снизу. — Ты выйдешь за меня, золотце?

Я разомкнула кольцо его нетвердых рук. Опустилась на колени рядом. Поцеловала. Движения обрадованных рук. Поцелуи в обе стороны. Желание, пачкающее одежду заметно. Другое не нужно нам сейчас обоим. Бесповоротно. Егор попытался накрыть меня собой.

— Нет, не здесь. Давай пойдем ко мне. Утро близко, — уговорила я своего удивительного сегодня партнера. Рассвет, в самом деле, спешил.

В приоткрытое окно залетело хриплое покашливание. Тихий разговор и шелест, плеск. Я выбралась из-под тяжелой руки Егора. Он что-то пробормотал и обнял подушку.

Миша-молочник и его лада седан-баклажан, цЫган. Кристина его так звала. С ударением на первую гласную. Слухи про него ходили самые фантастические. Будто бы он колдун, многоженец и мильонщик. Интересно поглядеть.

— Вот это красавица! Где же ты пряталась? Почему я ни разу не видел тебя? — хрипел вопросами Миша. Громадный смуглый мужик за шестьдесят. Линялые синие галифе в мягких, рыжих сапогах. Зад подбит потертой кожей, как у кавалериста. Рукава полотняной рубахи закатаны по локоть. На левом кулаке следы плохо вытравленной наколки. Седые кудри жестко свиваются в кольца. Неожиданно темная щетина на лице и светлые губы. Нос прямой. Глаз явно черный. Дедом его язык не поворачивался назвать. — Тебе какого молочка? Парного или вечернего со льда?

— Кипяченого! — отрезала Кристина. Достала ярко-красное портмоне, стала расплачиваться.

— Не любишь ты меня, Криста. Молоко мое берешь, а слова доброго жалеешь. Нехорошо, — Миша зажал сигарету в золотых зубах. Чиркнул спичкой.

— Молоко у тебя отличное. А тебя я терпеть не могу, сам знаешь. Забирай деньги и двигай дальше, — Кристина высыпала в коричневую ладонь молочника бумажки и мелочь строго под расчет.

— Ни копейкой лишней не поблагодарила, добрая женщина. А я вот глянь, масла сливочного тебе принес. Девочка! Подойди, возьми, — Миша говорил и курил сквозь зубы. Ухмылялся яркими черными глазами. Подмигнул.

— Я сама. Сколько стоит? — сказала Кристина.

— Очень ты нужна со своими деньгами! Пусть молодая подойдет. Если не потрогать, так хотя бы поглядеть, — рассмеялся мужчина. Открыл заднюю дверь фиолетовой своей пятерки. Сквозь дыру в полу глядел в салон асфальт. Дух тут стоял настоящий. Сырный. В белом пластиковом ведре покоились шары, слегка неровной формы, как драконьи яйца. Молочник выбрал то, что побольше, завернул в чистую шуршащую бумагу и протянул мне. Разглядывал плотно, словно запоминал.

Я стояла перед ним придурковатой спортсменкой: синяя майка и шорты, в руках холоднющее масло, как мяч.

— Гадать, что ли собрался, старый брехун? — рассмеялась вдруг Кристина. — Перестань глазеть, дырку протрешь!

— Вынеси мне воды, девочка, — попросил Миша.

Я посмотрела на Кристину. Та кивнула головой, разрешая.

— Тебе говорить ничего не буду, не проси, — услышала я, возвращаясь обратно. Криста смотрела на Мишу обижено, но он не сдался. Помотал для верности отрицательно цыганской башкой. — Ни-ни!

Молочник взял у меня из рук кружку с водой. Обнюхал. Ухмыльнулся.

— Че те рассказать, зеленоглазая? Сколько у тебя мужей будет? Или сколько детей?