— Кхм! — раздался мужской звук. Смущенный и баритональный.

Я запахнулась в полотенце и обернулась. С низкого дивана у входа в номер поднялся мужчина. Тот самый, что пытался днем прикрыть меня от сумасшедших баб.

— Отец Честер, — все тот же акцент.

— Чей отец? — не поняла я.

— Ничей, дурочка. Чез — священник. Англичанин. Мой старинный друг, я год назад жила у него в лондонском доме. Теперь он приехал в гости. Учит русский, готовится… К чему ты там готовишься, Честер? — Катя подошла с длинным халатом в руках. Накинула на мои голые плечи.

— Я должен принять приход в церкви Святого Андрея, но это еще не точно, — смутился мужчина. Отвернулся, чтобы не смотреть, как я переодеваюсь. — Пока учу русский язык.

Это кстати. Английского я не знаю. Внутри стало знакомо тепло. Голос у священника был потрясающий. И сам он производил впечатление. Особенно губы. Чувственные. Четко обрисованные по контуру. И скулы. Резковатые, по-мужски жестко выступающие вперед. Глаза бледные в светлых, беззащитных ресницах. Ох!

— Вы женаты? — спросила я, не подумав.

— Нет, — сразу ответил мне он. Смотрел с отчаянной растерянностью.

Я даже не уловила момента, когда его губы нашли меня. Наверное, это случилось посередине чьей-то фразы. Катерина исчезла незаметно, отчаявшись продолжить разговор. Свет в комнате погасила. Чтобы дети, если вдруг проснутся, не увидели наши бесконечно целующиеся тела. Голодно и сладко врастающие друг в друга.

Невозможно мягкие нежные губы. Чудный голос, бормочущий что-то на родном языке. Я прижала слегка коленкой его напряженный конец под хлопком брюк, взялась за пряжку ремня, хотела выпустить на свободу. Мужчина замер на мгновение. И очнулся.

— Нет, — сказал он тихо сам себе. Улыбнулся виновато в тихом, едва нарождающемся утре. — Прости. Ты очень красивая девушка, Лола. И очень храбрая.

Честер аккуратно снял с себя мои руки. Поцеловал покаянно одну ладонь за другой. Отошел к окну. Поправил незаметно замок на черных брюках. Его желание рвалось ко мне не легче, чем я к нему. Я видела.

— Не убегай, — попросила в светлые сумерки. Четыре утра. Моя нервно подрагивающая похоть тянулась к нему лиловым щупальцем. Звала.

Он сел на подоконник возле сетки открытого окна. Вынул сигареты:

— Можно?

Я вылезла из глубин белого дивана. Запахнулась надежно в длинный халат. Притулилась рядом с его бедром в паре сантиметров. Не прикасалась. Закрутила ноги в два оборота.

— Дай и мне.

— Без фильтра.

— Плевать.

Мы курили, молча, дешевый астраханский табак. Снимали с губ приставшие крошки листьев пальцами. Я не выдержала.

— Почему нет?

Он улыбнулся. Повернул ко мне бледное лицо. Солнце было близко за тонкой линией сегодняшнего дня.

— Седьмая заповедь, — он смотрел на меня, как на ребенка. Доброта и сочувствие. Наваждение похоти уже не мешало ему. Он его перешагнул.

— Ничего не знаю про это, — я отвернулась. Переложила короткую сигарету из одной дрожащей руки в другую.

— Не сердись. Я не умею так, как ты. Не могу.

— Как? — я не хотела знать и слушать дальше. Сейчас начнет вещать про первых встречных. Злилась. Чувствовала его спокойную улыбку на своей щеке.

— То, что сейчас между нами — это грех для меня. Я ведь верующий, обязан соблюдать заповеди. Седьмая так же свята, как и остальные. Бес сегодня попутал, как у вас говорят. Извини. Спасибо, что приняла мой отказ. Прости, что не справился с собой сразу и втянул тебя в это, — англичанин находил слова легко, просил прощения естественно, как дышал. Мне бы так.

Моя похоть с проклятыми алиными глазами испуганно заползла внутрь. Легче мне от признания отца Честера не стало. Сделалось хуже. Вылез на ум чертов Гуров со своими словами и деньгами. И остальное разное, запрятанное далеко и надежно, готово было жирной копотью просочиться наружу. Нет! Я хотела встать и уйти. Чез удержал меня за руку.

— Мы не с того начали наши отношения.

Давай попробуем заново. Я свободен. Ты очень нравишься мне. Если честно, то я давно ничего такого не испытывал. Поэтому я хочу спросить. Мне важно знать. Не хочешь, не отвечай. Ты любишь? Есть человек в твоей жизни, которому ты отказать не можешь? — он своим чудным тембром, словно теплой ладонью, касался моей растрепанной души. Исповедник.

— До фига таких. Я мало кому могу отказать, — я врала грубо. И он это видел.

— Зачем ты так говоришь? Это ведь неправда. Расскажи, если хочешь, — он протянул мне новую сигарету.

— О чем? — я отказывалась откровенничать.

— О чем хочешь.

Я замолчала. Священник не торопил. Ладно. Затевать с ним эти самые отношения не собиралась вовсе. Не хочет играть по моим правилам, да и не надо. Но не уходила. Отчего-то послушно прикурила новую сигарету от старой.

— В твоей церкви Святого Андрея можно молиться об Андрее?

— Конечно.

— О том, что бы он был здоров и всегда возвращался домой, живой и невредимый?

— Да. В любом храме можно просить об этом.

— Я не люблю его. И он меня не любит, — я проговорила то, что думала. Всегда. Вслух, наконец-то.

Пауза. Молчит и ждет, что скажу дальше. Пусть.

— Вот ему я отказываю. Всегда! Да! Я отказываюсь терпеть такую власть над собой! Не хочу. Нет, — я отвернулась к холодному стеклу окна. Прижалась горячим лбом. Слезы, вечные предатели, полезли из-под век. Пожарная беготня и божественные выкрутасы душки-викария выбили блок на моей защите.

— Почему? — простенько и даже как-то невинно прозвучал красивый мужской голос.

— Потому. Потому, что он все равно меня бросит. Использует и уйдет за очередной юбкой. Забудет через десять минут. Плевать ему на твою заповедь. Я не могу, — я все-таки разревелась.

Чез обнял меня добрыми руками. Я ткнулась мокрым лицом ему в грудь, и слова посыпались из меня без контроля и разбора.

— Только тебе признаюсь. Это секрет! Никому не рассказывай. Слышишь? — мужчина дунул в волосы на моем затылке. — Он такой, я не знаю… Ты даже себе представить не можешь, какой! Таких просто не бывает… Он красивый. Он благородный. Он великодушный. Он смелый. Он добрый. Он щедрый. Он умный. Он веселый. Он понимает меня. Он трахается лучше всех на свете! Он! Я не знаю! Он единственный для меня! — я вспомнила, не к месту, старого грузина и завыла в голос. — Всегда с ним рядом другие. Просто море баб! Каждый раз разные. Он забудет меня сразу! Я не могу так подставиться! Я не могу-у-у!

Я ревела до долгожданных светлых звезд под веками. Промочила рубаху бедного Чеза насквозь. Он гладил мою голову большой теплой рукой. Раскачивался в ритме моих соплей. Помалкивал.

— Боишься? — проговорил тихо, наконец.

Я кивнула. Что, правда, то, правда.

— Святой сказал как-то: боящийся не совершенен в любви. Только истинная любовь изгоняет страх. Он проповедовал о любви к Господу, разумеется. Но я думаю, что его слова годятся и для любви обычной. Человеческой. Ничего не поделаешь, милая. Либо ты решаешься и входишь в эту воду с головой. Либо остаешься на берегу. Вместе со своими страхами и сомнениями. Одна. Можно всю жизнь простоять там на одной ножке, так и не решившись шагнуть вперед. Это у многих получается. Но мне почему-то кажется, что ты не из таких. Я видел сегодня тебя на пожаре. Ты — очень смелая девушка, — Честер вдруг поцеловал меня в губы. Горячо и неуместно.

Я отстранилась, резко и возмущенно посмотрела в бледное лицо. Что за хрень? Пластик подоконника нагрелся и лип неприятно к голому телу.

— Прекрати! Седьмая заповедь, викарий!

— Вот теперь я вижу, что не зря молол языком! — рассмеялся он, отходя от меня подальше. Смотрел бледно и неясно.

Я кивнула и ушла. Боящийся не совершенен в любви? Я не подставлюсь. Нет.

Рыжие англичане не похожи на рыжих русских. Рыжина отца Честера носила шоколадный оттенок. Или каштановый. Белая, мгновенно обгорающая кожа. Веснушки по всему полю. Яркие губы. Шоколадно-каштановая волна в волосах. Категорически беззащитный синий взгляд. Желание усыновить и кормить грудью викарий рождал во всех женщинах, начиная с категории ноль плюс. А в остальном: тридцать один год, метр девяносто — рост, вес — килограмм девяносто пять, не меньше. Широковат в кости. Плавки позволяют оценить библейские места весьма положительно.