Он успел увидеть белое платье и золотые с алым локоны, а потом захлопнул дверь и рванул от нее изо всех оставшихся сил, всё равно, куда. Синий хорошо помнил рассказ Алого Магистра о том, как Лорелею пытались выселить из из Одонара. Мощь всех Магистров была ничем против «слепой» магии бывшей богини.

И теперь он шел по какому-то очередному, вполне мирному и узнаваемому коридору, устало ласкал пострадавшие усы и мог думать только о том, что чудом остался в живых. И вдруг услышал то, что уже почти не надеялся услышать: человеческий голос.

— Думаю, инспекция закончилась, — заметил голос у него из-за спины, — видите ли, ночная радуга входит в первую фазу, а у вас не осталось ни одного инспектора. И они даже претензии нам не заявили.

— Макс Февраль, — разворачиваясь, пробормотал Синий Магистр (новости о прозвище Макса расползлись мгновенно, а всего-то и стоило Кристо разок перемолвиться с Хетом). — Так значит, они все бежали?

Самозваный Оплот Одонара чуть пожал плечами, как бы говоря: «А как же иначе»? Рядом с Ковальски стоял взволнованный Мечтатель, пряди его парика спутались и от этого смотрелись куда более естественно.

— Вы должны понять… причины, — заговорил он, — опасность, которая таится в искушении силой вещей, силой артефактов…

— Я понимаю, что Одонар недоступен, — перебил его Синий, — и хранит свои тайны едва ли не лучше, чем прежде. Вы позволите мне остаться на ночь? У меня ни малейшего желания лететь отсюда ночной порой. Можете не ждать от меня никаких поползновений, и в конечном счете я уверен, что ночью вы защищаете Одонар так же, как днем.

Макс Ковальски не моргнул и глазом.

— Разумеется.

Сапфириат принял это за приглашение остаться и не спеша двинулся дальше по коридору. К нему начала возвращаться жизнь, а отчасти — даже высокомерие.

— Это была весьма интересная защита, — признал он снисходительно, — знаете, Февраль… ваши стратегии могут пригодиться в Семицветнике, даже очень. И если бы вы не отказались поделиться ими…

— Семицветник и без того взял из моего мира слишком много — для такой страны, как Целестия, — отозвался Макс. — Есть вещи, которые должны оставаться в вашем мире, а есть то, что должно оставаться в моем.

Синий Магистр остановился и какое-то время вглядывался в его лицо с довольно непонятным выражением — как будто даже с жалостью.

— Сколько вам лет? — наконец спросил он.

— Сорок.

— Знаете, Макс… до сорока одного вы не доживете.

Магистр посчитал это достаточным пожеланием спокойной ночи и не сказал больше ничего.

Шаг. Шаг. Шаг.

На каком-то из этих шагов нужно сделать вдох, но это почти невозможно: там, внутри, открытая, замерзшая рана, и даже самая маленькая порция воздуха словно раздирает ее края, углубляет ее, усугубляет.

Но без воздуха она упадет, а потому — вдох и невероятная, скручивающая и раздирающая боль внутри. Пространство вокруг подергивается дымкой тумана, она встряхивает головой, отгоняя дымку, и откуда-то сбоку медленно выплывает колышущаяся, неверная тропа под ногами.

И — шаг. Мгновенно, но мощно собраться с силами и толкнуть себя вперед в очередной бесполезный раз; она бредет и бредет по этому призрачному безжизненному лесу, цепляясь онемевшими пальцами за шершавые, грубые стволы. Вечность, кажется, выглядит именно так — проклятая вечность, которой так боятся в Целестии: это путь без цели в никуда из ниоткуда.

Шаг, спотыкающийся и неверный, и выдох — такой же болезненный, как и вдох. Воздух внутри смерзся в склизкую ледяную массу и теперь потихоньку вытекает из губ — и где-то внутри нее еще есть ненависть к этому воздуху. Потому что его нужно еще раз вдохнуть.

А так просто было бы упасть — и…

Артефакт. Это осталось в ней кроме ненависти. Артефакт. Артефакт… слово вызывает в памяти испуганное лицо какой-то девчонки на арене, поднятые руки, которыми девчонка хочет заслониться от чего-то… Когда же и где это было? Что такое этот самый артефакт?

Там был артефакт. Кому нужно сказать это?

Дорога расплывается и пропадает перед глазами, мир раскачивается, она пытается взглянуть на радугу, но радуга на небе выцвела и стала серой, и от этого только страшнее. Давящий комок в горле подозрительно напоминает страх, и тогда вместе с очередной порцией смерзшегося воздуха она выдыхает слабое:

— Помоги… — просьбу, которой от нее не слышали уже прорву столетий.

И перед ее глазами, из отсутствующей, заиндевевшей ныне памяти начинает брезжить свет того великого дня. Она знает, чей это свет: слишком долго она всей душой тянулась к нему через века, желала увидеть его…

Лица человека не видно за сиянием, но голос слышен:

— Вспомни тот день. Вспомни, что я нашел в себе силы совершить тогда. Вспомни сейчас — для того, чтобы совершить меньшее. Тебе ведь нужно только дойти…

Куда? Ответа он не дает, но дает силы совершить следующий шаг и сделать еще один вздох. И еще. И еще.

Серая радуга плывет за ней в небесах, но Фелла Бестия больше не вглядывается в небо. Прикусывая губы и не чувствуя боли от этого, она идет по неизвестно кем проложенной тропе, в каком-то лесу и в каком-то направлении.

И ее никто не останавливает, никто не преследует. Вокруг нет вообще никого, и осознание этого начинает рвать изнутри грудь так же, как каждый глоток воздуха. Потому что это рождает вопрос.

Почему?

Откуда-то из уголка памяти, не затронутого холодом, всплывает еще одно лицо. Не скрытое сиянием, а обычное человеческое, замечательное разве что аристократичным породистым носом. Губы человека изогнуты полупрезрительно-полунасмешливо, что он делает здесь?

— Решил полюбопытствовать — у вас тут все не умеют шевелить мозгами? Ну, разумеется — магия, артемагия, зачем использовать то, что у тебя в голове. Почему тебя не преследуют? Потому что тебе нанесли смертельный удар, а ты успела проскочить под их защитой и даже соорудить себе замену… помнишь того паренька, которого ты подожгла? Не помнишь? Ну да, ну да, склероз на старости лет. В любом случае, сначала они были уверены, что ты мертва. Теперь они могут считать погоню бессмысленной или просто не торопиться: ты рано или поздно ляжешь и закроешь глаза, и тогда тебя присыплют иголки елей, а может, попросту нежить сожрет. Вряд ли они знали, кто ты, ведь одежда-то на тебе была простого драксиста, а Жиль ещё не успел их предупредить — и тогда они уверены, что ты уже мертва и обглодана. В таком случае, мои поздравления, пока что ты их удивляешь.

Лицо пропадает прежде, чем она успевает ответить. Смолкает голос, и боль в груди как будто становится сильнее, но начинает медленно-медленно проясняться память, словно мозг обиделся на пренебрежительные замечания и решил доказать, что и он чего-то стоит. «Артефакт, артефакт!» — так и гремит настойчивым припевом в висках, но теперь начинают приходить другие знакомые слова, медленно, звеньями, выстраиваться в цепочку: Перечень, звенья, рейды, Малая Комната…

И вслед за этим коротенькой вспышкой тепла, лучиком света, появляется конечная точка ее пути.

— Я вернусь в Одонар. Я вернусь в…

Решимость крепнет, но подводят легкие и ноги. Легкие предательски забывают совершить очередной вдох, ноги запинаются об узловатые корни, и падение кажется ошеломляюще долгим, будто она летит с высокого обрыва…

Колени и ладони смутно чувствуют тропу, почему-то не успокоительно твердую, а мягкую до отвращения. Деревья надвигаются со всех сторон, кружатся вокруг в зловещем танце и, кажется, ликуют. Одна, одна, и даже те два лица не желают больше появляться… если так — кто останется с ней?

— Я останусь.

Она закрывает глаза, чтобы не видеть третьего лица, но оно не собирается пропадать.

Какой же ты упрямый, Экстер Мечтатель! Двести лет — а ты не желаешь ни слушать, ни понимать. Глупый, красивый, романтичный мальчик на самой страшной в Целестии должности, и ведь упорно лезешь, куда не просят, не желаешь сдавать позиции и в работе, и в любви. И даже вдруг… если бы я не презирала тебя — отравить твою душу кровью и грязью Альтау, которая еще плещется в моих венах; испоганить мерзостью битв и оргий, которые были после Сечи; разбить тебе сердце минутной прихотью (что с тобой будет, когда ты мне прискучишь и я скажу «Кончено»?) — нет, нет… Исчезни отсюда! Беги из артефактория, спасайся от меня!