Лера наблюдала за вышедшим Яном, ставшим одним из них, слившимся с толпой, в обнимку с девушкой, которую Лера, наверное, знала – в этом городе все знали друг друга – и которая всё прижималась к нему, всякий раз останавливаясь, чтобы склонить его голову к себе и поцеловать в губы. Позади всех шёл Макс, демонстративно неуклюже переступая лужи, вызывая у всех смех.

На миг Ян, доставая зонтик, заметил Леру, привлеченный желтым пятном её плаща, и их глаза встретились. Девушка, повисшая у него на плече, что-то ему сказала, и он преувеличенно громко рассмеялся, всё смотря на Леру, мокнувшую под дождем.

Павел Семёнович достал пачку сигарет из заднего кармана джинсов, брошенных на пол, и закурил. Его одолевали мысли, и отнюдь не радостные. Он был подавлен смертью пациента, и навалившихся на него бюрократических норм. Осаждавшие его родственники покойного, томительное ожидание результатов независимой судебной экспертизы, неожиданное предложение от старого друга, всё это навалилось на него не в самый подходящий момент в его жизни. Конечно, печальные и непредвиденные происшествия вообще нежеланны, но он привык к форс-мажорным ситуациям и давно научился держать себя в таких случаях под контролем.

Когда он только стал работать врачом по распределению, молодой и неопытный, он часто срывался и истязал себя муками вины, если что шло не намеченному плану, днями, неделями, а то и месяцами. В конце концов, истощенный самобичеванием, он привыкал к той ноющей боли, уже не замечая её. Не заметил он, и как она прошла. Постепенно он освоился на своей работе, полностью сосредотачиваясь на ней в больнице и забывая про неё дома. Так у него стало два мира, две жизни, врача и просто человека, например, отца и мужа.

На этой мысли Павел Семёнович поджал губы. На его плече спала незнакомая ему женщина, волосы которой воняли дешевой туалетной водой. Еще по-своему привлекательная, она всё же была уже немолода. Лариса была младше его почти на десять лет, и, если он её считает немолодой, так что же говорить про него.

Сейчас он как-никогда ощущает свой возраст. Его первая жена тоже была младше его. Ян был на неё похож. Эта схожесть раздражала Павла Семёновича, особенно когда не мог совладать с сыном. Он привык к покорному послушанию, но по мере того, как сын рос, Павел Семёнович всё чаще и чаще наблюдал в нём бунт, зреющий и не поддающийся контролю. В этом его сын напоминал Павлу Семёновичу Лизу, мать Яна. Она тоже была непокорной, строптивой бунтаркой. Шла против всех и всего. Павел Семёнович был же воспитан иначе, он был дитём другой эпохи. Где-то во времени были границы, отделяющие не века, не эры, а периоды, создающие между собой контраст поколений, несхожесть натур, с другими ценностями и всем тем, что так дорого одному, но совершенно чуждо другому. Так было с Лизой, и продолжается с Яном.

Павел Семёнович рос в период развития коммунизма, где каждому внушалась заветная роль в создании светлого мира, в котором личность – это общество, а общество – это мотыга, которая имела единственную цель: подготовить почву для взращивания солдат, армии, безликой и покорной. Он вспомнил, как участь в меде, изучал научный коммунизм, историю КПСС, эту утопию, которая сейчас казалось ему бредом воспаленного разума. Но он был предан партии и вся его жизнь, как и жизнь многих тогда людей, была завязана на ней. Павел Семёнович вспомнил случай, особенно характеризующий тот период его жизни, его молодости, звонкой, бойкой, преданной, с коллективным разумом во главе, где понятие личность, самоценность и индивид были затерты, как нечто постыдное и дурное. Он тогда учился в школе, в классе четвёртом, наверное. В их школу пришёл новый физрук, красивый молодой парень, сильный высокий и неглупый. Он сразу сумел обратить на себя внимания всего женского коллектива, а в частности их классной руководительницы, Жанны Николаевны, милой, наивной и молодой. Она была замужем, у неё был пятилетний сын и свекровь, которая довлела над ней, как дамоклов меч. У Жанны Николаевны в итоге случился роман с новым физруком. Догадавшаяся об этом свекровь не преминула сообщить про это в партию, из которой молодую девушку сразу же исключили, что было равноценно публичной порке, наказанию, клейму, из-за которого её не брали ни на одну работу. Муж, тракторист, с ней развелся, сына ей не отдали и отчаявшись, она попыталась убиться. Павел Семёнович уже и не помнил как. В то время в их школе об этом случае, показательном и жестком, говорили все. Партию боялись, её уважали и знали, что вездесущее око её повсюду; чтобы кто не делал, оно видит всё, и это всё будет обязательно представлено суду общественности и гласности. И все боялись за свои грязные трусы, рьяно играя роль, и даже не понимая этого, марширующей в экстазе толпы, за улыбкой которой был страх падения и неспособности оправдать ожидания.

Так росло их поколение детей. Лиза же была другая. Да, коммунизм тоже её затронул, но как-то посредственно, без такого авторитетного, мощного влияния, как оказывал он на него. Конечно, в его детстве было много прекрасных, светлых мгновений, в своей прозрачности и доброте неповторимых в теперешнее время. Люди, их мысли, всё было другое, овеянное мягким светом радости, веры в будущее и надежды. Это неповторимые ощущения детства, и сейчас они неизменно ассоциировались у него со счастьем.

Павел Семёнович, чьи ценности закладывались с самого раннего детства, пытался их внушить Лизе, но все его попытки были тщетны. Он сам понимал, что это было глупо, несправедливо по отношению к его сбежавшей жене, к которой он был в своё время чрезмерно строг, за что и поплатился, в конечном итоге. Сейчас такую же тактику он использует и в отношении сына, делая всю ту же грубую ошибку, непоправимую, способную привести к повторению истории, которую он боялся больше, чем быть осужденным огромной толпой. Он боялся одинокой старости, немощности и забвения. В сыне была его жизнь, продолжение его самого, в нём и его потомках он будет жить вечно. Вот она, человеческая мечта о бессмертии.

– О чём ты думаешь? – спросила его рядом лежащая Лариса.

Павел ничего не ответил, только пожал плечами, не видя надобности что-то говорить.

– Ты красивый мужчина. Ты не думал жениться во второй раз?

– Зачем. Браком хорошее дело не назовешь. – Отшутился мужчина, закуривая новую сигарету.

Вообще-то он не курил, но нервишки шалили.

– Нет, серьезно. Ты считаешь, что подаешь сыну хороший пример?

– Его жизнь и моя почти не соприкасаются и какой бы образ жизни я не вел, не думаю, чтобы на сына он оказал существенное влияние.

Немного помолчав, он спросил:

– А ты? Какой пример подаешь ты сыну?

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего.

Он не хотел сейчас выяснять отношения, просто хотел отвести от себя вопросы.

Они уже были вместе почти полтора месяца. Между ними не было больше прежнего пафоса в общении, выпендрежа, с помощью которого они красовались друг перед другом, выставлялись лишь с тем, чтобы завлечь один одного в постель. Теперь дело сделано, и можно не стараться, скинув тяжелую личину притворства, ханжества и лицемерия, открыв истинное лицо, беззащитное в своей неприкрытости.

Смущение и стыд прошли. Они привыкли друг к другу, как это делают пары, живущие вместе уже долго лет. В их случае в силу возраста и опыта всё произошло быстрее. Зрелость раскрепощает, откидывает стыд и застенчивость, выставляя напоказ наготу, срам, ничем не прикрытый, а потому в своей доступности теряющий свою цену. А может ли чего-то стоить срам?

Думая об этом, мужчина, снова усмехнулся, горько иронично, наблюдая, как Лариса склоняется над трусами, при этом открывая обросшую темными жесткими волосами обвисшую промежность.

Чувствуя поступающую к горлу тошноту и отвращение, он поспешил отвернуться. Вспомнил свою студентку, в больших круглых очках и задорными кудряшками. Она была интерном в их отделении, и пока работала в их больнице, Павел с ней спал. Сейчас она замужем, вскоре, возможно, забеременеет, родит и со временем тоже потеряет вид. Павел не был в неё влюблён, скорее испытывал желание. Похоть к более молодому телу, упругому, свежему. Что же привлекло его в Ларисе? Общность взглядом, интересов? Нет, она была бестолковой беспомощной дурындой, с которой не о чем было поговорить. Душа? Души не существует. Конечно, кто-то, не связанный с медициной, сказал бы иначе, и был бы по-своему прав, характеризуя одним словом «душа» комок эмоций, где-то ощущающийся в области грудной клетки, но он, изучивший человека вдоль и поперек, знающий, что душа – это на самом деле продукт нейрофизиологических процессов мозга, был убежден в ином.