Последняя фраза всё испортила, напомнила, что они стоят по разные стороны баррикад. Почувствовав это, мать попыталась всё исправить, вложив в последующие слова, как ей казалось, всю искренность, на которую была способна. Лера же видела перед собой интриганку, пытавшуюся принуждать и манипулировать другими.

– Послушай, я была такой же как и ты, тоже любила, верила людям, мечтала. Но мои родители, хоть и были верующие, всё же не внушили мне любовь к богу, уважение к православной вере нашей истинной. В семнадцать лет я впервые влюбилась, и любовь, взаимная, как мне казалось, светлая, ослепила меня. Да, она хоть и была светлая, но это был свет тьмы, опасный, ядовитый, как радиация. Я забеременела. Родители, испугавшись слухов, заставили меня сделать аборт и я поддалась их влиянию, веря, что они желают мне только добра. Но я не должна была этого делать. Я убила своего дитя, и тем самым совершила самый тяжкий грех. Я должна была родить этого ребенка и воспитать, тем самым искупив вину грехопадения и слабой плоти. Я должна была нести своё бремя, которое заслужила, но этого не случилось. Потом, через лет шесть я встретила твоего отца. Тогда я уже закончила университет, работала и сама отвечала за свою жизнь. Я полюбила его, а он меня. Мы расписались, но долгое время детей у нас не было. Ни один врач не мог сказать, в чём причина, и только после того, как я снова стала ходить в церковь, молиться, я смогла забеременеть. А как же иначе, если я молила об этом. Пресвятая Богородица, владычица наша небесная, не оставила меня в моей горести и помогла моим молитвам быть услышанным самим Отцом нашим небесным, который не оставил меня и помог мне. И я поклялась, что ребенок мой, будет служить ему…

– Ты уже это говорила. – Откликнулась Лера, которой этот разговор стал уже раздражать. Минута слабости, смешанная с жалостью, с проблеском давно потухшей любви и состраданием давно прошла, оставив после себя только недоумение, как она могла повестись на хитрый трюк матери.

– Но твой отец всё испортил. Это он всё погубил, здесь нет твоей вины. – Продолжала женщина, ничего, кроме своего голоса, не слыша. – Мне говорили, что неверующий муж, верующей женой спасается, но я подчинилась влечению плоти, растленному телу и была за это наказана. Но я горжусь, что Бог меня покарал!

Здесь тембр ее голоса, до этого спокойный и тихий, с каким говорят с тяжелобольными и уже ничего не понимающими людьми, поднялся на октаву выше, словно бросая вызов самой себе, сомнению, которое пряталось в глубине души.

– Если бы Он меня не наказал, значит считал меня безнадёжно пропащей. – Закончила она.

Лера молчала, устало прислонившись к стенке. Сколько раз она всё это слышала, сколько раз давала отпор, сколько спорила, кричала, пыталась убедить? И всё без толку. В чем смысл её жалких потуг что-то доказать, не проще ли согласиться? Но нет, она пыталась так сделать, оставив свои соображения при себе, но матери требовалось подтверждение, безоговорочное послушание и подчинение дочери. Если же этого не достигалось, мать, бывало, выходила из себя и давала волю рукам, сильным, но слабым на вид. И тут Лере привиделось в полу мечте – в полу воспоминаниях, как эти же самые руки, загрубевшие, гладят её голову, лежащую на подушке, в то время, как она притворялась спящей. Как давно это было и не приснилось ли ей это?

И эти разговоры об отце, они выжимали её, лишали последних сил и желания жить. Раньше Лере казалось, что переча матери, выгораживая отца, защищая его, она чтит его память, как бы своей преданностью оставляя на память частицу его в себе. Но вскоре Лере стало не под силу та борьба против матери и она сдалась. В своей слабости она чувствовала предательство, вину, но она была бессильна прекословить матери, полностью её подавляющей и уничтожающей своими психологическими атаками, тем больше несокрушимыми, чем больше основывались на алогичности и непоследовательности больного разума.

– Я вижу, что что-то случилось. – Продолжала допытываться мать стоящую перед ней Леру, выжимая из неё жизненные соки и насыщаясь ими.

В этот момент раздалась громкая трель телефона, и женщина, недовольно морща лоб, отошла от дочери, поднося к уху трубку.

– Да, Слушаю… Да, это я… Нет, дома… Не знаю… Понятно… Хорошо, я завтра буду. Я поговорю, да, конечно, до свидания.

Дав отбой женщина повернулась к Лере, до этого внимательно прислушивавшейся к интонациям матери и вглядываясь в её лицо, поэтому девушка была совсем не удивлена, когда мать, как-то странно улыбаясь, почти торжествуя, произнесла:

– Это директор. Меня вызывают в школу.

То, что всё изменилось безвозвратно, Ян понял сразу, как только его забрал отец из милицейского участка, куда его отвезли. Оказавшись дома, Ян заперся у себя в комнате, ничего не говоря и не объясняя, оставаясь глухим и немым на протяжении череды вопросов и недоумения, как он мог так поступить. Целый вечер он провёл в задумчивом молчании, слушая, как отец за стенкой по телефону решает созданные его сыном проблемы, нависшие над их общим будущем. Ян не о чём не думал, погруженный в темноту, кокон спасительного бесчувствия, которое ему в последние дни так не хватало. Он был опустошён, словно из него вылили всю жизнь, и был этому искренне рад.

Наутро следующего дня он сидел в кабинете директора школы и смотрел на спектакль его жизни, не принимая в нём участия. Это было без надобности, всё решат без него. Он изредка вскидывал склонённую голову, когда кто-то из присутствующих вдруг резко переходил на крик. По правде, кричали почти все. Больше всех мать Макса и его отец. Милицейский, молодой парень, которому, видимо, всё это надоело и приелось, равнодушно стоял у окна, заполняя какие-то бланки. В спокойствии с ним поспорить разве что могла Лерина мать, неотрывно смотрящая себе под ноги. Лера так же была здесь. Она, Сидоркин и Скуратович выступали свидетелями, но в отличие от последних, наперебой рассказывающих, что произошло, тем самым в первую очередь выгораживающих себя, она хранила молчание и изредка коротко отвечала, если её кто-то спрашивал.

В этот момент Ян ненавидел Леру, своего отца, одноклассников, всех, кто находился вместе с ним в помещении. Но больше всего всё же Леру, скромно стоящую рядом с матерью. Она предала его, вот что он знал, и больше ему знать не было нужды. Это главное, а всё остальное, что будет с ним, с его жизнью, уже не важно.

– Моя дочь здесь не причём, сколько раз можно повторять, что вы цепляетесь каждый раз к ней? – Иногда вскидывалась мать Леры, услышав имя своей дочери в разговоре.

– А я говорю, что без неё дело не могло обойтись. Стоит такая скромница, глазки опустила. Ручки сложила. Ага, знаем мы таких. А пострадал мой сын! Вы видели его лицо, что с ним стало?

–Тихо! Говорю вам! Тихо, товарищи, не устраивайте базар здесь!

Директор школы, единственный здесь, кто вызывал у Яна симпатию, застучал ладонью по столу. Усталое сморщенное лицо добряка вдруг приняло серьезное, и даже угрожающее выражение, которое мигом всех заставило замолчать.

– Уважаемая гражданка Телегина! Я всё понимаю, и ваше волнение за сына тоже, но давайте сначала разберемся в ситуации. Вы пытаетесь во всём обвинить этого молодого человека – указал он на Яна – и девушку, которые до этого случая имели незапятнанную репутацию и зарекомендовали себя за всё время учебы как успевающие, дисциплинированные, послушные и примерные ученики нашей школы. Напротив же – Сидоркин и Скуратович, у которых в учебном прошлом неоднократно имелись выговоры, и которых вы, как и своего сына, пытаетесь выгородить и выбелить. Насколько мне известно, ваш сын также далек от идеала, как и эти двое. Я не потрудился поговорить с директорами всех школ, в которых ваш сын учился и собрать нужную мне информацию. Поэтому, прежде чем обвинение вступит в силу, я самолично прослежу, чтобы наказали тех виновных, которые на самом деле повинны во всей этой истории, даже если виновником окажется ваш сын.