Джек не встретит свою Кэт — он верил в Спящего всю жизнь. Они расстались навсегда, и с этим он не смог смириться, решившись на это святотатственное преступление — не только пойти против семьи, но и против Его воли.

Кэт отмерили недолгий срок, яркий и теплый, полный любви ее семьи, а потом — молодого мужа. Джек снился Спящему ненамного дольше.

Уолтер смотрел, как он становится в центр эшафота, в место, отмеченное алым крестом.

Толпа за его спиной волновалась — жандармы, стоявшие по периметру и среди людей, заставляли их молчать, сдерживая выкрики и попытки швырнуть чем-нибудь в осужденного. Но Уолтер чувствовал ненависть этих людей, общую, единую, злорадную ненависть, черную и липкую, как туман Альбиона. Он дышал этой ненавистью, не надевая маску, отравлял себя ею, и не прятал собственного изумрудно-зеленого взгляда.

Сегодня он такой же, как Джек. Сегодня он в последний раз настоящий Говард, зеленоглазый и безумный, с режущим накрахмаленным воротом и прямой спиной.

Сегодня Уолтер Говард тоже умрет.

Альбионский туман все-таки начал сгущаться над площадью. Уолтер успел с раздражением подумать, как не вовремя это произошло, и только потом понял, что никакого тумана нет. Он вытер глаза рукавом, оставив влажный след на белоснежной манжете. «Это последние слезы», — пообещал он себе, ненавидя себя за слабость.

Но железный стержень, словно заменявший ему позвоночник все эти годы, ломался в этот момент. «Должен». «Приличия». «Этикет». «Говард, Говард, Уолтер Говард, наследник альбионского рода!..» — все расползалось хлопьями ржавчины.

Вот бы кто-то научился делать механические сердца. Он бы вырвал свое, живое, заменил его комком шестеренок. Уолтер тогда не был знаком с Эльстер, и ему казалось, что это настоящий выход.

Джек стоял с центре эшафота в гробовой тишине, опустив голову. Уолтер видел, как беззвучно двигаются его губы — он молился. Уолтер прочитал имя отца, матери и свое собственное прежде, чем маска бесстрастности на секунду спала с лица Джека. Его лицо из бледного стало почти серым. Он замолчал, зажмурился, а потом прошептал единственное слово, словно вырвал из себя проглоченный рыболовный крючок. Его невозможно было прочесть, но Уолтер точно знал, что это было за слово. Он почувствовал, как толпа подалась вперед с единым жадным вздохом, ловя эту оброненную боль.

«Китти», слишком нежное для Джека слово. Оказавшееся таким мягким, что не удалось удержать его на губах, поймать кончиками пальцев, задержать в живом, измученном сердце.

Джек открыл глаза и обвел взглядом толпу. Уолтер знал, что отец остался в другой части, огороженной и тщательно охраняемой. Сам он специально встал среди обычных людей. Потому что он больше не боялся Альбиона и его зубов, противопоставлял себя этому тысячеглавому безликому хищнику. Чтобы Джек, увидев, что его нет рядом с отцом, перевел взгляд на площадь и…

Уолтер стоял в первом ряду. Вызывающе белая рубашка, вызывающе распущенные русые волосы и неприкрытое лицо. Он ждал, пока на него в последний раз посмотрит его собственный зеленый взгляд.

Никакая это не ядовитая зелень. В глазах Джека сейчас шумела первая весенняя листва. Уолтер в последний раз видел его таким на свадьбе — живым. Не Джеком Говардом, не аристократом, не идеалом, не символом и не воплощением Альбиона, а обычным человеком, который умеет улыбаться.

Это близкая смерть смыла с его лица прохладным прикосновением высокомерную, непроницаемую маску, ласковыми касаниями стерла все морщины и прощальным жестом разомкнула вечно сжатые губы.

Джек встретился взглядом с Уолтером. Улыбнулся ему и больше не отводил взгляд.

Уолтер смотрел ему в глаза.

«Прости меня!» — застыло в его взгляде невысказанное, истерически рвущееся наружу задавленным криком.

«Прости меня», — читал он в полном покоя взгляде Джека.

Он не видел, как палач затянул на шее Джека толстую медную петлю. Не слышал, как патер Морн удивительно ясным голосом прочитал последнюю молитву. Джек молчал, отказавшись от последнего слова.

Он сказал Альбиону все, что мог. А своей семье не сказал слишком много.

Тишина висела над площадью, густая и ядовитая. Настоящая альбионская тишина.

А потом часы на башне оглушительно пробили полдень. В эту же секунду алый крест под ногами Джека превратился в черный провал. Эшафот опустел, а провал закрылся, зажав медный трос и не оставив толпе даже его конвульсивной дрожи.

В этот момент тот самый железный стержень, столько лет заставлявший Уолтера держать спину прямой, не дающий дышать, не дающий расслабиться даже в собственной постели и в объятиях очередной любовницы, исчез. Но вместо счастья Уолтер чувствовал только ошеломительную, уничтожающую боль.

Пусть толпа не получила страданий Джека, но те, кто смотрел на Уолтера, забрали с собой то, зачем пришли. Он не смог устоять на ногах и упал на колени, успев выставить вперед руки, тут же погрузившиеся в грязную воду. Он стоял так, глядя на равнодушные серые камни. Частые, горячие капли падали в ледяную воду, становясь ее частью.

Уолтер Говард, сколько бы ни эпатировал публику, никогда не смог бы позволить себе такой выходки. Весь род Говардов стал бы с ним на колени, унизившись перед всем городом.

Но Уолтер Говард умер вместе с Джеком Говардом. Он больше не был аристократом и наследником алибионского рода, и не был частью Альбиона, хотя сам еще этого не понял. Он был молодым мужчиной, только что потерявшим своего брата. Повзрослевшим, пережившим собственную смерть.

«Просто Уолтер», — представится он на корабле, который увезет его в Лигеплац, и в пабе «У Мадлен».

Изумрудно-зеленый платок он сжег в камине в Вудчестере. Уолтер смотрел, как горит скользкая шелковая ткань, и ему мерещилось сытое урчание. Особняк тоже получил свою часть сегодняшней жертвы.

Уолтер спал и никак не мог проснуться. Кошмар не желал заканчиваться. Джек терялся в черном проеме, горел платок в камине, слезы капали на холодные, мокрые камни и не могли их согреть.

Не было выхода.

Уолтер Говард спал, отравленный близкой свободой, убаюканный шумом морских волн. Колыбельной ему был щебет Василики, добродушное ворчание Хенрика, грубоватые замечания Зэлы. Уолтер играл ему колыбельные на гитаре, пел их сквозь золотистый туман выпитого виски, вливал в себя черный кайзерстатский кофе, пытаясь остаться частью сонного городка Лигеплаца и не разбудить дремлющего глубоко внутри наследника альбионского рода.

«Спаси меня!»

«Я кое-что знаю о тебе, лорд Уолтер Говард», — сказала ему Эльстер в Лигеплаце.

Позвала его по имени, и имя зазвенело, отзываясь.

И лорд Уолтер Говард проснулся.

Тишину расколол истерический хриплый смех. Смеялся мужчина с дрожащими нотками в голосе. Кто это мог быть? Унфелих, а может тот, кто допрашивал… кажется, его звали Чарли? Или кто-то из охранников подал голос за дверью камеры?

«Нет ничего за дверью камеры. И камеры никакой нет. Тебя похоронили, Уолтер, ты мертв», — шептал внутренний голос.

А мужчина смеялся, все громче и истеричнее. Страх сдавил запястья, положил липкие пальцы на горло — кто смеется в темноте?

И только почувствовав шершавую тяжелую боль в горле, Уолтер понял, что смеялся он сам. Вздрогнув, он замолчал. Вытянул руки и почувствовал, как они дрожат. Левую руку обожгло болью, но боль пришла запоздало, притупленная и далекая — этот якорь давно смыло черной водой.

«Над чем я смеялся?» — спросил он себя. Но не смог вспомнить. А спустя минуту забыл, что произошло.

«Может быть, простуда?» — подумал он, прислушиваясь к приглушенной боли в горле.

А потом снова засмеялся. Над собственной глупостью. Над темнотой в своей камере, над людьми, которые его сюда заперли, над Эльстер, решившей, что он сможет ее защитить, над отцом, который все-таки избавился от лишнего сына, над…

Услышав смех, Уолтер испугался. Кто мог смеяться в темноте?..