Чтобы понять, закрыл ли он глаза, приходилось прикасаться к векам кончиками пальцев. Темнота в камере сгущалась с каждым часом. Все тяжелее становилось проталкивать почерневший воздух в легкие, все дальше чувства, напоминавшие о реальности окружающего мира.

Если прислушаться, то можно различить, как что-то шумит, накатывает на берег, шуршит песком и с шипением отходит назад. Черная вода, темнота, а может и безумие — все, что осталось ему вместо воздуха, памяти и…

Хуже всего было то, что он понятия не имел, сколько времени прошло с тех пор, как за ним захлопнулась дверь камеры. Удерживать сознание становилось все труднее, а главное — Уолтер видел в этом все меньше смысла.

— Уолтер… — позвал его из темноты голос.

Он приподнял голову, словно брошенный пес, которому почудился голос хозяина.

— Джек?

— Я умер, Уолтер. Ты не должен меня слышать. Не должен мне отвечать. Именно этого от тебя хотят.

— Я знаю… знаю.

— Я умер. Вспоминай об этом почаще.

Уолтер попытался вспомнить. Выходило плохо. Но в тумане памяти все же нашелся образ.

«Я умер».

…У него осталась бы надежда, что там, под эшафотом, Джека ждал не провал, а опора, что отцу удалось договориться, и брат остался жив, но после казни Уолтер пришел в жандармерию подписывать бумаги. Перед этим его отвели в прозекторскую и показали тело. «Почему у него открыты глаза?» — спросил он. Ему ответили, что палач попытался, но глаза не закрылись.

Уолтер всегда вспоминал брата живым. Потому что лицо его не осталось искаженным предсмертной мукой.

Сняв перчатку, он провел ладонью по лицу Джека, словно снимая с него маску. И глаза закрылись, лицо стало спокойнее, будто он просто спал и видел кошмар о собственной смерти…

…Уолтер провел двое суток в Колыбели Голубой, храме, построенном его предком. Отказал Утешительницам и стал к алтарю. Не вставая с колен, он молился о том, чтобы Джек снова приснился Спящему там, где он будет счастлив вместе с Кэт. Чтобы где-то они не были Говардами.

Он уснул тогда прямо у алтаря, уронив голову на скрещенные руки, и ему снился дом высоко в горах. У подножия горы расстилался город с красными черепичными крышами и мощеными улочками. Но город был где-то внизу, а дом стоял на горе. Пустой дом с огромными окнами, дом, полный света…

— Не закрывай глаза… Только не закрывай глаза, Уолтер!

— Ты ведь закрыл, — тихо ответил он Джеку.

Безумие победило — Уолтер понимал это. Не могло не победить.

Он помнил, как ходил с Джеком в Лестерхаус. Тощие, грязные, обритые люди с пустыми взглядами, по два десятка в каждой палате. Мужчины изолированы от женщин, хотя большинство пациентов Лестерхауса подвергались принудительной стерилизации.

«Может быть мне, как бывшему аристократу, выделят отдельную палату, где я смогу бормотать в стенку слова, значения которых не буду помнить», — горько подумал Уолтер.

Его тревожило, что никто не задавал вопросов, его больше не пытались запугивать или наоборот — обещать свободу. Он бы решил, что о нем забыли, но еду и воду приносили, хотя и в разное время — в попытке задержаться в реальности Уолтер считал интервалы, и заметил, что иногда щелчок раздавался через три часа, иногда через шесть. Один раз он отсчитывал секунды почти десять часов, пока не заснул. Когда он проснулся, тарелки под дверью не оказалось.

Он давно ничего не ел, продолжая выбрасывать еду. Он не мог заставить себя есть то, что ему приносили и надеялся, что умрет от голода раньше, чем окончательно сойдет с ума.

Сначала голод отзывался мучительной резью в животе и подступающей волнами дурнотой. А потом Уолтер перестал его чувствовать. Правда, иногда он, обнаружив у себя в руках пустую тарелку, не мог вспомнить, как выбрасывал еду. Но он не помнил и как ел, к тому же легче не становилось. Слабость и тошнота усиливались с каждой минутой.

Головокружения в темноте оказались особенно мучительными и вызывали приступы паники. Уолтеру с трудом удавалось сдержать себя, чтобы не впасть в буйство и не начать биться головой о стены или дверь. Может быть, именно этого от него и ждали? Ведь пока он был здоров и держал себя в руках, и пока отец не подписал отречение, запереть его в Лестерхаусе было труднее. Найдутся свидетели. Найдутся защитники — Альбион берег даже самых непутевых своих детей. Кровь безумца и отступника ему ни к чему — городу нравилось, когда ему приносили в жертву таких, как Джек. В остальных случаях город давал то, ради чего эти жертвы приносились.

Но стоит ему сдаться, сойти с ума — его не защитит ни положение, ни традиции, ни сам Спящий.

Он не знал, сколько времени прошло, но был уверен, что умирает. И от этой мысли чувствовал себя почти счастливым.

Но уже на грани забытья он вспоминал голос Джека, который молился за него. А потом — теплый, золотистый, далекий голос Эльстер: «Спаси меня… мне никто никогда ничего хорошего не обещал…»

— Не засыпай. Она не выживет без тебя, — звучало из темноты, и он кивал в ответ.

Уолтер сидел на полу, вцепившись здоровой рукой в покалеченное запястье. Шипел от боли, но его главный враг, затаившийся в темноте, отступал. Совсем ненадолго. Скоро ядовитый сон снова проникал под веки, сковывал руки и обвивался вокруг сердца, заставляя его стучать медленнее.

— Не спи, Уолтер. Только не засыпай… — шептал из темноты полный горечи голос Джека. Уолтер кивал и сильнее сжимал пальцы.

Постепенно стихла боль. Уолтер всерьез полагал, что, если ему и суждено отсюда выбраться, то остаток жизни придется ходить с протезом. Он даже не знал, где валяются бинты. Грязные, плохо застиранные в теплой воде тряпки все равно стали бесполезны. И боль стала бесполезна — она больше не могла оставаться якорем, удерживающим сознание в реальности. Боль приходилось призывать — и пока она приходила к нему, но все более неохотно.

— А почему, собственно, нет?

— Ты не проснешься.

— Ну и наплевать. Отец, если бы хотел, вытащил бы меня отсюда. Если бы поймали Эльстер — Унфелих оставил бы меня в покое.

— Уолтер, не спи…

— Прости. Я больше не могу.

Он закрыл глаза, проваливаясь в блаженное мутное забытье но, кажется, проснулся спустя несколько секунд. А может быть это окончательно стиралась граница между его жизнью, смертью и сном.

— Уолтер… пойдем со мной?

— Я никуда не пойду.

— Ты умираешь, Уолтер. И скоро тебе придется идти. Со мной… или одному.

Голос Джека был печален. Уолтер ощутил легкое удивление — печальным он брата не помнил.

— Ты не видишь себя. А я вижу. Мертвым дано смотреть сквозь темноту. У тебя седые волосы. Ты провел здесь не одно десятилетие, просто не заметил этого. Хватит себя мучить — идем со мной. Я живу в доме, светлом доме высоко в горах, и по утрам смотрю на спины птиц. Мы живем там с Кэт, и мы счастливы. Почему ты не счастлив, Уолтер? Почему ты умираешь, зачем ты мучаешься?

— Врешь. Я ничего не ел. От голода я бы умер гораздо быстрее. Зачем ты снова лжешь мне?

— Раньше ты со мной не говорил. А теперь начал. Это хорошо, потому что скоро ты согласишься со мной уйти. У нас есть комната, Уолтер, комната с большими окнами. Помнишь, ты хотел, чтобы в твоем доме было светло? Ты так не любил наш уютный темный Вудчестер…

— Почему же у тебя дома светло, раз Вудчестер такой уютный? — не выдержав, огрызнулся Уолтер.

— Так хочет Кэт…

— Лучше бы ты при жизни о ней позаботился! Слышишь меня?! «Ах, у Кэт слабое сердце, пропишу ей капли»! «Бедная Кэт, пойду на невероятные жертвы и разрешу любимой жене не носить корсет»! Почему ты не увез ее?! Почему не бросил Вудчестер, не послал подальше отца и весь Альбион с его порядками и отравляющим воздухом?! Думаешь, я не помню, что Бордены всегда жили либо во Флер, либо в усадьбе на окраине города, где воздух чище?! Она просила тебя бросить работу! Она осталась ради тебя!

Ярость придала сил. Казалось, что в комнате даже появился какой-то свет. Уолтер, шатаясь, встал с тюфяка и запустил тарелкой в стену. Раздался жалобный скрежет.