У Уолтера в нагрудном кармане лежали игральные карты и фотография девушки, в которую он тогда был влюблен — хористки из Колыбели Карминной, а за его сентенции о благе Альбиона ему регулярно угрожали карцером.

Но для таких, как Бен не существовало молоденьких хористок, как и остального, что на самом деле было страной. Политиков, клириков, торговцев, мигрантов, опиумных курилен, фабрик и театров. Была Страна — один механизм, совершенный, заменяющий Спящего. И не было для таких людей цели выше, чем бросить себя в этот механизм и собственной кровью смазать застопорившие шестеренки.

Эльстер тихо всхлипывала, вытирая слезы рукавом. Уолтер помнил, с каким восхищением она смотрела на Бена, когда он горячо говорил о запертых в клетках птицах. И свою глупую, секундную ревность, за которую сейчас ему было стыдно.

Он положил ладони на стол и закрыл глаза. А потом, решившись, выбил короткий ритм.

Этой песне не нужна была гитара. Это была колыбельная, старая эгберсткая песня, которой эта страна провожала на войны своих солдат. И Уолтеру всегда казалось, что она гораздо мудрее гимнов.

— Когда я шел в Аррэ — хорру, хорру!

Когда я шел в Аррэ — хорру, хорру!

У дороги плакала девушка — хорру, хорру!

Эгбертское «ура», тоскливое и протяжное, как волчий вой, рыдало в конце каждой строчки. Эльстер подняла на него заплаканные глаза и неожиданно подхватила, на кайзерстатском, но с эгберстким «хорру».

— Куда делся твой взгляд, спокойный, как море, хорру, хорру,

Куда делся покой твоих волн, хорру, хорру,

Где каблуки, которые звонко стучали на нашей свадьбе — хорру, хорру!

Ах, Джеймс, я едва тебя узнала!

Уолтер выстучал злой барабанный ритм:

— У нас были пули и флаги — хорру, хорру!

У нас был огонь в сердцах — хорру, хорру!

Врагам не победить — хорру, хорру!

Мы едва узнаем друг друга, хорру! Хорру!

Он представлял, как Бен бредет по темным улицам в сером студенческом сюртуке и синем шарфе, и желтый свет окон бросает блики в его светлые кудри.

Успел он передать свое сообщение? Умрут ли люди, которых он так отчаянно пытался спасти?

— Где твои милые, спокойные глаза, что очаровали мое сердце? — горестно вопрошала Эльстер, кончиками пальцев отбивая тот же ритм, что и Уолтер. Но у нее он звучал лишь эхом, тихим и болезненным.

— У нас были пули и флаги, хорру, хорру,

Врагам не победить — хорру! Хор-р-ру-у! — будто оправдываясь, отвечал он, но ритм словно ломался, становясь менее уверенным.

— Где рука, которой ты сжимал оружие, хорру, хорру! — ее голос звучал горьким упреком, ввинчивающимся в виски.

— Оружие и барабаны! Пули и флаги, хор-р-у!

— У тебя нет руки, а вторую тебе придется протягивать, хорру, хорру!

У тебя нет ноги — каблукам больше не стучать, ты свое отплясал! Хорру! Хорру!

— Моя невеста не узнала меня, хорру, хорру,

Враг так и не сокрушил нас, хорру, хорру!

С последними словами вой оборвался, погаснув в наступившей тишине, как и отголосок барабанного боя, отстучавшего по Бену.

…

Уолтер задремал под утро, прямо на кухне. Эльстер он еще ночью отправил спать наверх.

Ему снилась тюрьма — безмолвная, пустая чернота, запертая дверь, отделяющая его от мира и острое, болезненное осознание собственной беспомощности. Там, за дверью, раздавался затихающий плач, больше похожий на жалобный скулеж смертельно раненого животного.

Его разбудила мысль, ворвавшаяся в кошмар, словно выстрел и разметавшая его в клочки.

Что-то было не так.

Он, чувствуя, как нарастает паника, проверил сначала Зои, а потом Эльстер — дверь ее спальни была заперта, и в ответ на его стук раздалось сонное бормотание.

Он стоял посреди коридора, пытаясь справиться с очередной панической атакой, ругая себя параноиком и глупцом, но ощущение, что произошло нечто непоправимое никак не отпускало.

И вдруг Уолтер понял, что не так.

Вчера он с утра не видел кота, а сейчас с чердака не раздавалось птичьего гомона.

Он поднялся на чердак и приложил ухо к двери — за ней стояла гробовая тишина.

Обыскал весь дом, и даже разбудил Эльстер, чтобы она проверила спальню — кот исчез, будто его и не было.

— Ах ты паскудная тварь, весь в тезку — устроил геноцид и смылся, а мне расхлебывать! — горько укорил беглеца Уолтер.

Он даже не хотел думать, что скажет миссис Ровли, когда поднимется на чердак.

Уолтер решил дождаться миссис Ровли и объясниться с ней. Экипаж он вызвал, оставив время на разговор. Малодушную мысль уехать, положив на видное место деньги и записку с извинениями, он отбросил.

Кот так и не вернулся, впрочем, по нему никто особенно не скучал. Уолтер не сомневался, что, если ему понадобится — найдет прошлых хозяев.

Зои отказывалась есть и говорила, что Бен всю ночь рассказывал ей сказки. Эльстер не понимала, что она говорит, но хмурилась и бросала на Уолтера встревоженные взгляды поверх ее головы.

Он не знал, что делать. Забота о слабоумной девочке, только что потерявшей единственного родного человека, грозила стать камнем, который он наденет на шею прежде, чем прыгнуть в реку с моста. Вместе с Эльстер.

Нужно было отвезти Зои к «святому человеку», визитка которого все еще лежала у Уолтера во внутреннем кармане вместе с письмом Джека и конвертом миссис Ровли.

Затем либо попытаться скрыться на Альбионе, в какой-нибудь глухой деревне, либо все же попробовать добраться до Ха-айграт по документам клирика. Можно прикинуться прозелитистом, борцом с набирающей последователей верой в Белого Бога. Он слышал, что многие молодые клирики считали своим долгом остановить ее распространение. Им не препятствовали — понимали, что в молодости обязательно нужно бороться с кем-то. И пускай это будет чужая молодая вера, чем внутренние устои собственных Колыбелей.

Но сначала нужно объясниться с миссис Ровли, отвезти Зои к новому опекуну и выбраться из Эгберта.

Миссис Ровли пришла вовремя. По ней можно было сверять часы.

Она не стала даже подниматься на чердак, только подняла глаза к потолку, прислушиваясь к тишине.

Потом она шепнула несколько слов горничной. Та кивнула и вышла во двор.

— Я сейчас накрою на стол, — наконец сухо сказала миссис Ровли, отстегивая верхний слой сетки с волос и опуская его на глаза.

— Не стоит, мы торопимся. Послушайте, мне действительно жаль, что так получилось, и я понимаю, что деньги ничего не исправят, но если вы возьмете…

— Птиц на чердаке разводил мой сын, патер Ливрик. Он умер от лихорадки во время войны в Гунхэго, — задумчиво сказала она, снова поднимая глаза к потолку. — Я знала, что в другом полке служил лучший альбионский врач, Джек Говард. Я каждый день проклинала его руководство и самого Спящего за то, что мой Рон не служил там, и что его не пытался спасти этот человек. А потом Джека Говарда повесили. За убийства. Он жестоко убивал женщин из домов терпимости и не пожалел даже собственную жену. С тех пор я никого не проклинала, только разводила птиц.

Уолтер только до боли сжал зубы.

Каждое слово о Джеке становилось для него ударом. Чужие люди брали в руки эту тайну, превращали ее в камень, а потом швыряли ему в лицо. Кажется, Джека знали все, кто воевал на этой проклятой войне.

Еще бы, трудно было не заметить человека, не просто отдающего приказы вешать своих сослуживцев, но и простреливать им перед этим колени. И всякое значение потеряло, сколько он спас людей, ведь главное — в конце его казнили за убийства.

Интересно, кто-то из спасенных Джеком ненавидел собственную жизнь, подаренную маньяком?

— Мне действительно очень жаль, — искренне сказал он. — Сны, которые Ему снятся, порой действительно абсурдны, несправедливы и полны… удивительных вещей. Мы ничего не можем с этим сделать. Больше мы вас не задержим.

— Останьтесь на завтрак, патер Ливрик, — сухо попросила она. — В конце концов, кто-то должен помочь мне убрать… мертвых птиц с чердака.