— Эльстер… — прошептал Уолтер.

Он не знал, что сказать. Может быть в попытке решить подобный вопрос и сошел с ума Джек?

— Я лучше живой женщины, Уолтер. Я не болею, не беременею, не старею, а еще со мной можно делать все, что угодно. Даже клирики отказались признать, что боль, которую я испытываю — настоящая.

— А ты испытываешь боль?.. Где в шестеренках прячется эта способность, Эльстер?

— В человеческом желании причинять боль и видеть достоверную реакцию. Не спрашивай меня, я не Инженер. Но если хочешь — ударь меня. Клирики говорят, это не будет грехом. А хочешь… хочешь меня убить?

Медовые глаза Эльстер лихорадочно заблестели. Она подалась вперед, и Уолтер инстинктивно отшатнулся.

— Эльстер, я никогда никого не убивал, — твердо сказал он, чувствуя, как к горлу подступает желчь.

«Спаси меня, Уолтер!» — полоснул сознание голос Джека.

— Тогда… — хрипло прошептала она, — покорми меня, или мне грозит голодная смерть.

Эльстер забрала у него «перчатку» и начала деловито надевать ее на руку.

Спускаясь в зал, Уолтер подумал, что впервые по-настоящему солидарен с альбионскими клириками, и что он искренне ненавидит Эриха Рейне.

Ярмарка открывалась рано утром и работала до поздней ночи. Уолтер был большой любитель поспать до обеда, а по ночам крепко выпить, но в последние дни ни того, ни другого он себе позволить не мог. К тому же, если он хотел не только сводить Эльстер на ярмарку, но и купить что-то приличное, делать это стоило с утра. В темноте, в неверном свете золотых электрических фонарей, приезжие торговцы выложат на прилавки товар, большинство из которого будет подделкой. Купить ношеное пальто он мог в любой лавке старьевщика. Приличные вещи покупались при солнечном свете.

В этот раз Эльстер спала на самом краю кровати, свернувшись клубком и свесив руку. Во сне у нее было удивительно серьезное лицо, и Уолтер невольно улыбнулся, в очередной раз поправляя на ней одеяло. Она постоянно раскрывалась, а потом замерзала.

Одеваясь, он размышлял, что ему этим утром важнее — чашка хорошего кофе или еще один рассвет на берегу.

Выбор был простым.

На улице только-только занималась заря. Сине-зеленые сумерки укрывали город, стирая очертания, и Уолтеру казалось, что Лигеплац ускользает, теряется в прохладном тумане с запахом соли. Над морем вставало солнце — далекая красная полоска на горизонте, похожая на порез, с которого течет в темную воду рубиновыми бликами густая кровь.

В порту утро уже началось. Уолтер увидел тот самый пароход, о котором вчера говорил Хенрик. Рядом с изящными парусниками с золотыми бортами и выключенными голограммами парусов, пароход казался настоящим чудовищем, старым кашалотом, заплывшим в стаю дельфинов.

Пароход был огромен, почти втрое больше самого большого из стоящих рядом с ним парусников. Он выглядел так, будто вернулся из боя — краска на бортах облупилась, кое-где расползалась пена ржавчины, а нарисованные на носу глаза и оскаленную пасть пересекала частая сетка глубоких царапин, похожих на шрамы. Весла были задраны над водой, словно паучьи лапы.

«Зрелище и правда… сюрреалистичное. А ведь его изобретатель, Джеф Финч, говорит, что за пароходами будущее. Неужели правда? Будет жаль…» — отстраненно подумал Уолтер.

У парохода он заметил пару десятков человек, таскающих с пристани на судно с мешки и ящики. Кажется, пароход готовился к отплытию.

Капитана можно было узнать без труда. Он походил на свой корабль и единственный стоял неподвижно. Огромный мужчина, ростом, может быть, даже выше Хенрика, с черными волосами, высеребренными частыми прядями седины. Уолтер успел подумать, что ему не меньше пятидесяти, но, когда мужчина обернулся, стало ясно, что то не так.

Он казался ровесником Уолтера. Лицо его было испещрено невероятным количеством шрамов, словно от осколков. От правого уголка губ к виску тянулся особенно яркий, белый, похожий на протянутую под кожей веревку.

«Кто же так криво тебя заштопал, друг? Неужели сам шил?» — подумал Уолтер.

— Что, интересно? — хрипло спросил его мужчина.

Уолтер подошел ближе.

— У вас необычный корабль. Простите, вас, наверное, утомили еще вчера.

— Я думал, ты слепой.

— У меня чувствительные к свету глаза, — привычно соврал Уолтер.

— Да ты прямо как стокер, ну этот, кровосос. Смотри. «Ханда» любит, когда ей восхищаются, как всякая женщина. А сейчас она как никогда заслуживает восхищения.

Голос у него был таким низким, что Уолтер с трудом различал слова. Спустя пару секунд, привыкнув к его грубости, он понял, почему мужчина говорил так странно — этот ужасный голос выражал настоящую нежность. Он говорил о своем корабле и правда словно о любимой женщине.

Уолтера пугала «Ханда», но на ум пришли вчерашние слова Хенрика, что на пароходы реже нападают пираты.

Он всерьез опасался новых путешествий. На пути в Лигеплац их корабль трижды подвергался нападению за десять дней пути. Тогда Уолтер был один и только радовался поводу вступить в бой. Может быть он даже в глубине души хотел тогда умереть, чтобы наверняка поставить точку в истории рода Говардов. Но сейчас он собирался везти с собой девушку.

Морские путешествия в общем-то всегда были опасным занятием. Справиться с пиратами было практически невозможно — везде находились озлобленные люди, готовые драться до последнего за надежду на лучшую жизнь. Уолтер знал, что многие из пиратов сбегали после первого же удачного захвата. Но многие оставались. Вела их жадность или жажда крови, быстро становилось неважным. Бывалые мореходы говорили, что глаза постоянно промышляющих пиратов начинают гореть странным, красноватым светом. Уолтер читал монографию молодого химика, Оливии Скотт, утверждавшей, что в воде содержится какое-то вещество, сводящее людей с ума. То, что влиянию этого вещества не были подвержены обычные моряки, она объясняла тем, что именно пираты реже заходят в порты, предпочитая как можно больше времени проводить на воде. Впрочем, насколько Уолтеру было известно, ее теория разбилась простым вопросом: «А что делать с жителями приморских городов?». Не всякая морская легенда имела под собой реальное объяснение. За дальнейшими прениями в этом вопросе он не наблюдал по простой причине — его роман с Оливией Скотт закончился, и закончен он был именно этим вопросом.

Не так важно, что делало пиратов такими беспощадными — главное, что в море было опасно. Так же, как и в небе.

— За что, кроме звериной харизмы и мощи «особенно» заслужил восхищения ваш корабль? — спросил Уолтер.

— Мы привезли партию товара из Морлисса. В основном — запчасти, а ты знаешь, сколько стоит каждая шестеренка с наших заводов. В Морлиссе беспорядки, мальчик. Там бунтуют рабочие, страшно бунтуют. Повсюду синие флаги, резня, улицы залиты кровью. Ни один бриг, ни один фрегатик не вырвался из порта, и даже не каждый капитан парохода рискнул… а моя девочка нас увезла. Когда я помру и отправлюсь в Ночь, помяни мое слово, мальчик, меня оттуда вывезет «Ханда»!

— Вы правы, герр…

— Рауль.

Он произнес свое имя как-то по-особенному, с долгим, раскатистым «р» и короткой «л» на конце.

— Вы совершенно правы, герр Рауль, вы и ваша «Ханда» заслуживаете общего восхищения. Удивительный корабль, смелый, без единого экрана!

Особо богатые купцы ставили экраны вдоль всех бортов, чтобы они отражали волны, делая корабль почти невидимым. Мачты либо прятались в палубу, либо вместо голограмм парусов на тонкие экраны, которые их транслировали, выводилось изображение неба и воды. Уолтер мало знал о кораблестроении и никак не мог понять, зачем кораблю нужны мачты, если нет настоящих парусов. Ему обычно называли две причины — верность традициям и возможность поставить настоящие паруса. Уолтер не знал, что нужно сделать с механическим кораблем, чтобы ему пришлось ставить паруса. Зэла как-то ответила на этот вопрос: «Утопить механика!», а потом как-то странно презрительно хмыкнула.