И Пол, будто понимая слова, а может, чувствовал агрессию ма — широко открывал свой длинный, очень бледный рот с пятьюдесятью зубами, и шипел. Зато, когда Веля кормила его виноградом или чесала ему брюшко — урчал от удовольствия и цокал, будто посылал тысячу воздушных поцелуев.

На всякий случай Веля собрала денег, вернулась на зоо-рынок и купила удобную хорьковую клетку. У выхода ей снова встретился бородатый торговец сенбернарами. Он поспешно отвернулся, видимо, вспомнил погоню и устыдился. Но Веля, на всякий случай, снова села не на свой номер и покаталась по городу.

К сожалению, спросом клетка не пользовалась — Пол предпочитал свободный выгул по комнате и путешествия на плече по блоку. Он не был тёплым, не грел, как воротник, больше сам грелся о Велю. Зато и блох на нём не было — опоссумов блохи не любят, уж слишком хладнокровны. А вот Велино сердце он всё-таки согреть сумел. Она стала подумывать, как ещё благоустроить Полу жизнь. Снять, что ли, половину частного дома на окраине? Ну, добираться придётся дольше, зато Полу будет где погулять. Казалось, всё начало устраиваться.

***

Человеческая жизнь однообразна. Кем бы ты ни был, какую бы нишу в социальной многоэтажке не занимал, в бельэтаже обитал бы или в подвале, ты всё равно живёшь по раз и навсегда заведённому сценарию, совершаешь одни и те же алгоритмы. Разумеется, ты меняешься вместе с миром, но эти изменения так медленны и незаметны. Ты меняешься, попав в другую социальную нишу, но очень быстро замечаешь, что снова оказался в рутине. Даже самые чудесные приключения, самая насыщенная событиями жизнь (да-да, есть и такие жизни!) становится обычной, ведь, в конце концов, всё зависит всего лишь от восприятия, а оно притупляется, как вкусовые рецепторы, теряет яркость. И если представить нашу размеренную жизнь в виде полотна, нельзя не заметить на нём насечек. Это яркие события, разделившие её на «до» и «после». Вот эта насечка поделила полотно на «до переезда» и «после», потому что Велькин переезд от приёмных родителей был ярким событием. А вот эта — на «до травмы» и «после», потому что травма многое изменила, к примеру, научила проигрывать. Или «до опоссума» и «после», потому что Пол изменил всё.

По ночным звукам Веля научилась определять, чем занят зверь — ест с прикольным чавканьем или пьёт воду, роется в лотке или бродит, и где именно бродит, и что именно там делает, к примеру, рвёт тряпку, или лижет ножку стола и трётся о неё мордой — метит, потому что разные части комнаты звучали по-разному. Научилась она и спать под эти шорохи и стуки. Заведись сейчас у Вели полтергейст, она и глазом не моргнула бы, списала б всё на шуточки опоссума. Но звук, от которого она проснулась, был совсем неправильный.

В комнате кто-то был. Он стоял рядом с кроватью и дышал.

Опоссум тоже почуял чужака: прекратил возиться со своей деревяшкой, по которой с вдохновением бродил, когда Веля собиралась спать. Наверное, как полагалось ему по природе, неподвижно застыл с широко открытым ртом и, невидимый в темноте, пугал чужака. Сна как ни бывало. Как чужак проник в комнату — совершенно непонятно, Веля отчётливо помнила, что запирала двери на ночь. Она всегда запиралась, чтобы Пол не отправился гулять по этажу, как однажды уже случилось, и найти его удалось только благодаря соседскому пекинесу и его стойкому возмущению на дальний угол лоджии, заваленный всяким хламом.

Кто это? Какого чёрта ему надо? Денег у Вели не водилось, особого имущества тоже, из драгоценностей — один кулон копеечной ценности, его Веля всю жизнь носила и не выбрасывала сугубо из сентиментальности. Вахтёр дядя Витя сидел на первом этаже и не пускал посторонних, в общем, грабителю здесь делать было нечего. Воздыхателя у Вели не было, разве что чужой воздыхатель лез через окно к кому-нибудь ещё, но ошибся этажом. Кто там живёт над нею? Кажется, Марина, девушка сочная и разведённая. Конечно, в том случае, если это не маньяк, специальный швейный маньяк из тех, которые лазают по общежитиям швейных фабрик, а не выбирают укромные места вроде железнодорожных путей, заброшенных ферм и прочих избушек на курьих ножках. Всё бы хорошо, да только окно у Вели тоже накрепко закрыто, остаётся дверь.

А раз так, значит это кто-то из соседей допился до белой горячки и вломился в погоне за глюком. Либо пришёл со злым умыслом относительно Полтинника. Всё это и множество других мыслей посетило Велину голову в очень короткое время.

Веля тихо, очень тихо протянула руку в сторону, надеясь, что тень, застывшая над кроватью, видит в темноте не лучше неё, и нащупала маникюрный набор как раз в тот момент, когда к её губам прижалась холодная пухлая ладонь. И к сердцу, кажется, тоже, так холодно стало внутри. Кажется, сердце даже медленнее стало биться.

— Лежи тихо, — сказал мужской голос, — если хочешь жить. Я заберу то, что тебе ни к чему и уй…

Острые маникюрные ножницы фирмы Zinger вонзились чуть выше кисти, по самые кольца. Гость задушено всхлипнул:

— Убью, су…

— Ты ничего не заберёшь! — отрезала Веля и со всей силы пнула тень обеими ногами, как в тренажерном зале, только резко.

Незваный гость отшатнулся, глухо выдохнул и с грохотом упал на угол шкафа. В стенку забарабанила соседка-упаковщица, но времени отвечать ей не было. Веля вскочила, дрожащими руками подняла упавший вслед за гостем торшер, а затем включила.

Это был тот самый бородатый мужик с зоо-рынка, с яблочками щёк, который настойчиво хотел перекупить опоссума. Мужик неподвижно лежал в неестественной позе, одна нога подвёрнута под грузным телом, голова согнулась под каким-то странным углом, борода топорщилась прямо в потолок, а в руке, прямо в суставе запястья, торчали ножницы Zinger с полным комплектом Велиных отпечатков.

Полтинник был тут как тут — стоял между кроватью и поверженным врагом, дыбился и пугал распахнутой пастью. Опоссум был помят, кажется, об него мужик и споткнулся, когда Веля его отпихнула.

— Мамочки, — тихо сказала Веля и сама застыла как испуганный опоссум с открытым ртом.

У приёмной матери, в детдоме семейного типа, была приходящая помощница, прегадкая старушонка с большой бородавкой на носу. Она помогала по хозяйству за деньги, и всё пугала девочек, когда те, бывало, расшалятся:

— Женская колония за вами плачет, сорвиголовы, курвы малолетние! Однажды вы кого-нибудь убьёте! Никогда из сироты нормальной бабы не вырастет, только проститутка и уголовница!

И вот теперь Веля стояла над мёртвым телом человека, невесть как попавшего в её комнату, а ей угрожала женская колония с собственной небольшой швейной фабрикой и общежитием тюремного типа, без бассейна и тренажёрки…

Из ступора Велю вывел опоссум. Он закрыл рот, при чём губа снова саркастично обвисла, деловито подошёл к распростёртому телу, поднял ножку и помочился прямо в остекленевшие глаза.

— Полти, нельзя! — Веля попыталась схватить питомца на руки, но тот огрызнулся и отскочил, продолжая обнюхивать поверженного врага.

— Что же мне делать? — тихо спросила она. — Спрятать труп мы не сможем. Надо вызывать полицию. Однозначно, меня посадят, тебя сдадут в зоопарк, будем оба по клеткам…

Опоссум насторожил ушки и пристально уставился на Велю чёрными глазками — весь внимание, казалось, он чего-то ждёт от неё и саркастично ухмыляется.

— Что я наделала! — простонала Веля, не в силах отвести глаз от трупа. — Как я хочу оказаться за тридевять земель отсюда!!!

Словно только этого и ждал, Полтинник подбежал к ней, вцепился зубами в штанину пижамной пары и потянул к двери — идём!

— Куда ты меня тащишь? — всхлипнула Веля. — Не в пижаме же идти!

Действительно, полиция приедет, так её и заберут… Глотая слёзы и поглядывая на мертвеца, она сбросила пижаму, натянула спортивные лосины и такую же майку-топ. Она слышала, что в тюрьме все вещи отбирают, а этого добра — целый шкаф, хоть не жалко. Обуть хотела мокасины, но вспомнила, что во избежание суицида забирают и шнурки, поэтому пришлось взять кроссовки на липучке.