Путём мучительных вычислений и подсчёта течений на пальцах Веля определила её возраст — шестнадцать лет. Значит, замуж тёзка вышла в пятнадцать. Веля сразу повесила нос. Кажется, даже на Либре её шансы устроить личную жизнь невелеки. Но настоящее испытание ждало её впереди.

Эвелин Староземскую было не заткнуть. Пожирая Велю глазами, она рассказала, что не любит багровые розы, а любит всё розовое, что они с владыкой с детства были обещаны друг другу, что они оба относятся к роду чайки и приходятся друг другу троюродными кузенами и у них роду так принято жениться, чтобы сила зверя не рассеивалась, а род оставался при власти на Старых Землях.

Она насильно подарила Веле ту самую брошку, которой её язык был приколот к щеке, — на память. Веля хотела подарить ей розовый тренерский свисток, но вышло бы слишком неравномерно, поэтому пришлось отдать свою единственную ценность — кулончик. Эвелин поклялась, что никогда его не снимет и заставила Велю приколоть бриллиантовую брошку к топику. Затем, практически без перехода заявила, что её владыка предпочитает её любить языком и губами и совсем не против, если она сперва не примет ванны. Веля мучительно покраснела и стала думать, как бы убраться подальше от этой болтливой особы, как минимум, уйти с её кровати на топчан в углу, но к счастью, пришёл сам владыка и белокурая пампушка переключилась на мужа — стала ему рассказывать, как чудесно они с Велей проводили время и какая Веля милая. Поскольку подниматься ей лекарь запретил, слуги накрыли лёгкий обед на террасе, куда Эвелин вынесли в кресле. Тёзка принялась жевать свои любимые столбцы, оказавшиеся теми самыми кистепёрыми рыбами, и замолчала. Столбцы и правда оказались хороши.

К концу обеда Веля продала Старым Землям всё привезённое земляное масло по более дешёвой цене, чем китобои продавали ворвань, а также заключила договор о дальнейшем сотрудничестве и чувствовала себя распрекрасно. Разве что смотреть на владыку Жоля она больше не могла, потому что при каждом взгляде вспоминала о его предпочтениях и совсем сбивалась с мыслей.

Когда Дебасика вместе с местным советником позвали заключать договор о поставках с Ганы на Старые земли масла и масляных продуктов, тот стал сам не свой от важности. Староземский советник выглядел наряднее и чище, с благородной бледностью кожи и выражением лица, выдававшем убеждённого трезвенника. Его пергаменты были тонкими, а письменные приборы — серебряными. Всё говорило о его высоком статусе, как сказал бы Пол, но Дебасик нашёл, чем его уесть, когда Веля, Жоль и оба советника собрались у владыки в кабинете.

— У вас что, про-то-колы не ведутся? — вздёрнув брови, вопросил он. — Да вы что, коллега, нынче принято всё про-то-ко-лировать. Сверху ставить дату и номер, снизу — подпись. Никогда бы не подумал, что… Гм…

Домой собирались с триумфом. Выручка превысила все ожидаемые результаты, а значит, следовало вложиться в производство. Прежде всего Веля нашла кузню, заказала огромную железную бочку и кое-что другое для перегонного куба, намалевав кузнецу примерный рисунок. Кузнец почесал бороду, покосился на Велю и взялся за работу — сам заинтересовался. В результате вышло неплохо по исполнению, довольно дорого по цене, но, по идее, окупаемо.

Также приобрели инвентарь и «струмент» для строительства, кожу для пошивки бурдюков, ткани, нитки и верёвки, зерно и прочее, необходимое для хозяйства. Шхуну загрузили так, что ступить было некуда.

На пристани Дебасик стал вести себя странно и заискивающе. Угодливо заглядывал в глаза, неподобающе хихикал. Умудрённая опытом Веля заподозрила неладное.

— Ну, что ещё? — настороженно спросила она.

— Не угодно ли будет владычице, — медовым голосом начал советник, — купить на обратный путь самую малость вина? Разумеется, в целях поддержания здоровья и бодрости духа экипажа.

Она хотела ответить чётким начальственным «нет», но стало жаль старика. Сколько в его жизни радости?

— Сидите на судне, сторожите припасы, а я в кабак быстро сбегаю, — сказала она, взяла опустевший кувшин, надвинула шляпу пониже и пошла. Ей хотелось ещё на минутку окунуться в шумный мир, который она наблюдала со шхуны, перед возвращением на безлюдную Гану.

Ближайший трактир находился в подвале постоялого двора, о чём снаружи сообщала вывеска, предлагавшая всем желающим выпить и перекусить. Поскольку читать умели далеко не все, выпивку и закуску изобразил какой-то местный Ван Гог. Что именно он хотел нарисовать, достоверно определить у Вели никак не получалось, поэтому она представила себе холодные вино и пиво, креветки, мидии и рапаны, вафельные трубочки и сладкую сахарную зерновую культуру. Ужасно захотелось есть.

Как и ожидалось, подвал наполняли жаждущие холодного бухлишка моряки, солдаты и приезжие. Торговля шла бойко. Все столики до единого были заняты, но это Велю не смущало, сидеть она не собиралась.

Возле прилавка собралась небольшая очередь, одинаковая в любой вселенной, с любым количеством лун, живущая по одним и тем же законам. Веля знала, как себя вести. Она спросила, кто крайний, сообщила, что теперь крайняя она и, помахивая пустым кувшином, опёрлась о стойку.

С доброжелательной улыбкой Веля принялась рассматривать разношёрстную публику, иногда ловила ответный взгляд, тогда улыбалась ещё шире. Чебурашка в поисках друзей.

Тут было бы прохладней, чем на улице, если бы не жар из кухни, где шкварчало, шипело, булькало, распространяя вкусные запахи. В углу, притопывая ногою, пищал на дудке музыкант, однообразная мелодия прорывалась сквозь шум голосов, смех и возгласы, стук кружек и чавканье ртов. За стойкой трактирщик в колпаке и грязном фартуке разливал по кружкам пойло, за его спиной высились бочки, откуда он черпал, а смазливая девчонка лет пятнадцати таскала тарелки, наполненные жареной рыбой и кусками крабов. Веля не удержалась, схватила кусок рыбы с подноса, взамен бросив монетку. Отличной, кстати, рыбы, ничуть не худшей, чем любимые Староземской владычицей столбцы.

Она жевала, осматривалась и думала, неужели так сложно организовать подобную харчевню у них на Гане? Дебасик был бы счастлив. Пусть и не подобие Монако, но понятное занятие старику. Вот последний моряк перед ней взял вина себе и своей спутнице с голой грудью, Веля уже подняла кувшин и открыла рот, чтоб сделать заказ, как прямо перед нею грохнулась пустая кружка. За ней вторая.

— Эй, трактирщик, — сказала лысая баба кубической формы, плечом оттирая Велю, — повтори-ка мне этой дряни, которую ты зовёшь вином!

— Я дико извиняюсь, — сказала Веля спокойно, — конец очереди вон там.

Баба повернулась к ней. Она была немного ниже Вели ростом, но куда мощнее и в плечах и в бёдрах, и двигалась резко, по-мужски. Баба была не первой молодости, лицо — словно у каменного идола с острова Пасхи — большой нос, массивный подбородок. Длинный рот распахнулся, и почему-то Веле вспомнился старого фасона внедорожник с крупной радиаторной решёткой.

— Что ты сказала, креветка?

— Что конец очереди вон там, — Веля мотнула головой. — Может ты не видела.

— Мадора мочилась на твою очередь, — сказала баба с вызовом.

— Из-за таких Мадор вся Ойкумена в жопе, — ответила Веля.

В кабаке сразу стало тихо, все с любопытством смотрели бесплатный спектакль, только музыкант продолжал заливисто пищать на своей дудке.

— Да я тебя как кильку раздавлю, мелкая! — заявила баба. — Мадора хочет пить и получит пива!

В этот момент Велю окончательно поплющило.

— Горячей крови Мадора напьётся… — и уточнила, откуда и в какие дни. В её детдоме у девушек это было самым страшным оскорблением, за которым, обычно, следовала драка.

Музыкант прекратил пищать. Радиаторная решётка захлопнулась, баба очень резко, без замаха двинула ей в глаз, да так, что и сама Веля, и три человека в очереди за нею посыпались кеглями. А баба уже надвигалась, как внедорожник. Её рука потянулась к поясу, раздался протяжный и характерный металлический звук, в руке появился короткий меч, или длинный нож, или что-то подобное. Веля поднялась как можно быстрее. Ничего, даже близко похожего на оружие у неё не было, только пустой кувшин. Никто из зрителей ей помогать не собирался, только глазели. За передними столами, кажется, делали ставки. Веля со всей силы грохнула кувшин о стойку, тот разлетелся вдребезги, в руке осталось горлышко и ручка. Не стекло, не ахти какой цветок, но на безрыбье…