1846 / 2.XI.1979 Великий князь Александр Михайлович Спокойный стоял городовой на перекрёстке. Навеки он, казалось, там стоял… Опять подумалось о лицах дальних детства, забыв и поздние измены, и смерть на них. Опять во снах лежим мы с Никки, Серёжей, Жоржем на лугу Царя в Нескучном, и вот о светах – тянущих куда? — ещё за юными плечами. И вот уж льну к огням, гудящим около. Иное в пух, иное в прах изжито. 1933. Париж. / 23.XII.1979 Пётр Второй Сотни мальчиков, с алым на белом, возвышали стеклянный голос. Долгостанный и птиценогий ликовал император — отрок, на латино-российские канты отзываясь лицом оленьим – убиенного (ш-ш!) Алексея (и невинной Шарлотты — Софьи Вольфенбюттельской и Брауншвейгской). Феофан сожигал фейерверки. Разумел Остерман — не время натирать себе морду лимоном. Пискло охнули при виватах ларцевидной кареты золотые запятки. 1728. Новгород / 15.XI.1979 – Было столько стихов к Лисавете, подкопытного грома и грязи, соколов да собак, и светило темнилось – дабы сгинул генера — лиссимус, а Ивану – Андрей Первозванный: чтоб забыл двух невест нареченных и разлил своеручно по залам гулкий морок виолончельный. Выплывай же вперёд сапогами, отрок, в утро непрошенной свадьбы – эхом хладной воды иорданной. Не труди накалённое тело. Разужасней явлюсь я к Анне. А Иван отпадет безглавым. Прикажи: ЗАПРЯГАЙТЕ СА-А-НИ! Я ПОЕДУ К СЕСТРЕ НАТАЛЬЕ… 1730. Москва / 18.IV.1980 На смерть Александры Феодоровны Я одинок в углу стою. Как жизнью полон я тобою. И жертву тайную мою Я приношу тебе душою. В. Жуковский Тогда разинул уста и веки кто-кто из маленьких великих князей: от свечки его склонённой возвилось змеем лазурным пламя и поскользило мечась к короне, зависшей в сводах над катафалком, чешуи пепла в пути ссыпая – вниз, где запнулась уж панихида и ГРОБ НЕСИТЕ! – уж голос царский. Но в грузных символах теряясь, все послабело и дымом сникло… Переглянулись, перекрестившись. А в головах неслышащей царицы три фрейлины пребыли недвижимы (не так себя до нас ваяли), не поведя гравюрной бровью – за маями, летучими снегами и родами, и за концами, небывшим за и незабытым, за клавикордами, дуэлями, скамьями и ротондами, альбомными стихами, гитарами, качелями, парадами, за снами, за ней, с замкнутыми очами. И все при этом помянули, что и Адини погасла в Царском; как колесом в гробу стояла грудь Николая, а сам был чёрным (как жизнь тому назад, в Берлине, он Лаллу Рук вёл в паре юной, чтоб мистик спел полувлюблённый нам гений чистой красоты), и злая ночь: она, во мраморе, одна всплывала за волнами громадными пожара, что над Невою ледяной гуляли в Зимнем… Гуляли в Зимнем! И в той несбыточной кадрили как прокатили по залам жарким – кружащей цепью. За Государем. Как пролетали – рука в руке. В неизгладимой. И за лицом как отвернулось необратимое лицо. 1865. СПб. / 21.IX.1980
Мимо стен страшащей толщи, окон в нишах, часовых, ветра голоса и хлёста из проулков черноты, перемахивая лужи с исковерканной листвою, паж в лосинах — след мипарти – на полночный пост к царице пробирается в собор. За плечом оставил ветер, забежав в глухую арку. Холод плит сукно проходит. Обернулся. Глазом сизым газ мигнул из фонаря. Шорох будто? Может, листья… Приближаются шаги. Ну же, чёртова перчатка!.. Прости, Господи. Пора. Свечи щёлкают нестройно. Как мышей сухие крылья, за колоннами знамёна. По надгробиям — кресты. Лоб далёкий над парчою. Наплывают на ступени фрейлин шлейфы и вуали. Статуарными пажами, горностаями, гербами слышит дымный катафалк, как куранты запевают, чтобы Бог царей хранил. Тучи тяжко откатили. Сед в ноябрьской луне, накренился плоский ангел на верху гранёной мачты и – повлёк, не тронув ивы, в пропасть скользкую залива по Неве ладью Трезини, забирая ветер чёрный в озолоченные крылья. 1865. СПб. / 21.VIII.1980 Предбальный сон, или Письмо о причёскЕ И вот, ма шер, когда по волосам помадой прошёлся бес в последний, значит, раз, уж было за полночь тогда и мон амур давно свистел за стенкою в постеле. Тогда, кушонами с боков уткнувшись, стала я в креслах дожидаться, чтоб светало. А девки легонько пели мне, блюдя за наклоненьем головы и за сползанием хфигуры, которую, скажу, трудов великих стоило иметь в пепрен… в перпенхуляре. И тут, шери, увидела я, матушка, себя и князь Андрей Иваныча – живьём и в крупной зале!.. А роговая музыка гудит! И ленты, ленты по моим плечам, шнуры косицами, цветущия хирлянды. На подбородке мушка, значит, выражает: «люблю, да не сыщу», а на виске – про томну страсть другая. Дальше больше. Так прямо надо лбом – долины меж холмов и там овечки милыя и с пастушками рделыя пастушки расселись в розовых кустах. Натуры вид вершит спешащий ключ. А птички, мошки, бабочки гурьбой как раз там носятся. Зело отрадная картина! Над ней – причудливыя горы, где зрелый муж, в браде лопатой, в затворе дни влачит, пия там козье млеко, пиша другую свету Элоизу. Иной удел у гражданина, жадна в пользу Отечеству свой принести живот. К тому баталия наведена там кораблей, палящих, мон ами, во смраде и жупле немилосердно там друг в дружку. И себе представь обратно наш штандарт на дыбом вставших буклях! А дале виделось мне так: когда вошла-то я, на самом на моём верху (надумал кауфёришка) забрызгали хфонтаны. На Государыни же милостивы взоры поднялся с громом в небо хфейерверкер и многая пальба окрест, ма бель, открылась. Но там уж всё для глаз моих подёрнулось военным дымом, искрами и лёгким прахом. Как раз очнулась тут и чую, батюшки, что мухи обсели мне лицо! Все девки спят как мёртвыя. Святой Гeoprий! А встать – не встать, прикована как будто я новой Андромахою к скале. Насилу уж дотыкалась ногой до девкиной-то морды. Потом я поняла: халуй треклятый тот мне улеем душистым представил голову и с цельным роем пчёлок, трясущихся на вроде как пружинках и крючках. На горе думочка ушла из-под лица, а мёд как раз полился… А впрочем будь здорова, мать. Твою я ласку чую. А объявлюсь, как сделаюсь здорова. |
