23. V.1996. Париж Куплет Рыщет ветер – мохнатый зверь. Делать что мне с собой теперь? Может, робко пойти в кино? Может, сходу порхнуть в окно, Чтоб шампанским взошла душа, Что так любит, любовь, тебя? Ветер видел подлёдный свет, Ветер вспомнит, что смерти нет. … Вот и я позаплёл стишки, На которых висят кишки, И по трём рубежам изголовья Запевает мне голос безмолвья. 3. XII.1996. Париж «Вам всем, с кем ветру по пути…» Вам всем, с кем ветру по пути, за вальс сердец внемлю: кто населяет грудь, кто тьму, кто сгинул днесь в пыли. Всем вам, с кем пел и плыл морями грёз и зыбких бдений, меня из мира молча отпустить в мир, что тогда из снов приветил, когда по свету всуе куролесил, чтоб мир мирами населить. 4. IV.1997. Самолёт Москва-Париж Ода одиозная В «Русской мысли», ах, в «Русской мысли» Очень русская зреет мысль, Вести с родины были да скисли, Ватиканских вестей – завались. Тут анализы, там некрологи, Здесь оракулы и истецы, Кажут гении-недотроги Про свои неподкупные сны. А поэзия – поэтична. Это просто метро на Парнас. Проза жёстка и прозаична. Спи спокойно, товарищ Пегас. О, твердыня любви униатской, Приложеньем своим поделись. ЦРУ с КГБ в спазме братства. «Солидарнощщщь», за нас помолись. Пагубь слева! Опасность справа! Посреди интернет!.. Берегись!.. Я люблю тебя, мы-ы-ы-ысль, И надеюсь, ты тоньше не стала. 31. V.1997. Париж Voyage immobile[3] Птицы счастья во сне деревянном Убывают в безмолвный край, Где он кружит, мой ангел медвяный, Над страною по имени май. Катит ветер дозвёздные волны, И душа распласталась в полёт. Глянет полдень в окно, и невольно Возмурлычит почиющий кот. Всех пожитков – твой вздох на дорогу. Всех заливов подлунных стекло. Отрывай же крылатую ногу От порога и – грудь на весло. Как мосты, опрокинут в покое. Утлый ялик в ресницы отплыл. Вот и ты не перечишь: такое Всякий ветер со всяким творил. 31. V.1997. Париж
Турецкий август Над соляной пустыней озера зависнет снежным островом мираж. С роднёй прокатят в «кадиллаках» напрокат свежеобрезанные отроки, подобные лакомым сдобам с глазурью и изюмом, и чарку ракии в раю своём сапфирно-изумрудном любовно опрокинет Ататюрк: буль-буль, и гюле-гюле [4]. Набухнет под серебряным ковром гробница дервиша с чалмою, и чаем яблочным – сквозь адский смрад носков пейзанских, – свернувшись в перламутровом ларце, повеет борода святая. И будет ластиться эгейская лазурь и бирюза – сквозь бархатные хляби, и станут русофилы-журавли — в стерне седой раздумчиво шагать, пока предвечный хор цикад звенит в серебряных оливах: «велик Аллах, велииик…» – до первой крови смертного заката на Мармаре, где, мраморны, где, мармеладны, струятся Принцевы в томленьях острова. 1. VIII.1997. Бодрум Вивальди, или Удовольствие Утро. В парижской мансарде, грешный, я брился, слушая бодрый концерт «Il piacere». За тонкой стенкой пружины заскрипели почти что в такт, и к финалу второго аллегро соседка взвыла звероподобно и возмычал сосед. И вспомнила душа, как в опере отшедшей задёргивались занавески лож, как сыпались потом из них в партер плебейский куплеты и весомые плевки, как из каналов шёлковых, зловонных вылавливали по утрам младенцев вздутые тельца крюками. Теперь он спит, тщедушнейший астматик, в промозгло чуждой Вене на нищем кладбище больничном. Так вой, сосед, вопи, соседка, на карнавале Рыжего Аббата: под клавесин тоски, под флейту ласки мы выплываем в зимнюю лагуну послушать посторгазменное ларго. Кому-то скверно, кому-то славно, но всё как должно, да, всё как надо у водопада блаженств барочных – во всех отыгранных, отлюбленных, во всех нанизанных мирах. 9. II.1998. Париж Приземление Этот вечер – пустой и прозрачный, как протянутая рука, эти ангелы в кукольной Праге, эти кролики в Руасси, этот я в филигранной печали — эмигрант незабудкой души и натёртою вздохами кожей – на закатной июльской земле. 30. VII.1998. Париж «Мою мансарду ранил ураган…» …И рухнет вся моя мансарда С её мансардным барахлом. К. Померанцев |
