23. X.1994. Париж Театр И за зыбкую руку держась, Так, над розовым озером дыма, В пропылённых тоскою хламидах На последнюю оперу мира Соберёмся и мы помолчать, — Отрыгнув ложку рыбьего жира И пурпурною ложей кичась. 8. XI.1994. Париж
«Прощай, мой град, в который странный…» Прощай, мой град, в который странный раз. Сон выспренне-обетованный я поручаю пьянице вокзальной, порхающей на мраморном полу, покуда в морду синюю ей тычут нашатырь на палке. Не ангелу ль, краплёному гонконговской серьгой, вот уступаю очередь у кассы? Прощайте, бюсты-статуи, дрожащие в чехлах. Простите ж, утки — селезни, в кромешных полыньях. 28. I.1995. Пб. «Вот и канул последний Париж…» Вот и канул последний Париж, откатили века поцелуев, и парит отрешённый вагон мимо меченных сполохом овнов — в с головой окатившую темь. «Евростар». Первый класс. Сорок пять. На шпалере в ветрах карусельных убывающим окликом хора из фонарных комет петербургских проступает слепой негатив. 23. X.1995. Поезд в Лондон Из книги «Последний снег» Прелюдия И заехал в последние дали той страны, где бушующий май, где признали меня только птицы, только лица, которые звал, и сошёл на пустом полустанке, где луга лобызают плюсну, где заклеен конверт злой печали, что ночами писала из зим. Без буфета, названья, без карты – там, где выйти вовек не посмел, где за музыкой дышит молчанье и за небом не видно земли, где и в далях заветные дали, где сливаются долгие взгляды – там, где жизнью кончается жизнь. 2002. Богемия Год любви Твой год полуденной любви (а мой — полночной): стекает с пальцев мёд свечи, и губы — почкой недомилованной весны, и… (многоточье). Зевает зритель в пыльной тьме – мы непорочны, как на качелях Фрагонара – отмах барочный, и ангел-друг назначит нам пустую кару: любовь расскажет о любви вновь на атласных простынях или на нарах под гул необратимых снов (а с явью туго), чтоб мы душа к душе легли на штабелях шестого круга. 2. III.1996. Париж Платье Sissi Когда я обживусь в вивальдиевых ларго, когда перелицуюсь всей облачной изнанкой, мой брат, апрельский ветер, откроет мне фигуры кармического танго и вальса преисподней. Свод мается воскресный, как блик на блёстке платья, распятого музейщиком в витрине образцово: императрица Австрии и королева Венгрии в нём кем-то или мной старательно заколота. Несколько вечных шагов она ещё виляла, как свеже — обезглавленная курица. 1996–2003. Париж «А в этой жизни вякают часы…» А в этой жизни вякают часы: она проходит, и нам её с тобой не промахнуть на вездеходе. Как тошно утром, как светло ночами. Какая сволочь от души нам подливает то винца, а то – спитого чаю. Всё в доле лютой немота, но всё — дорога, и каждый небу задолжал по сну невинному с прологом — пусть даже те, чьё так давно-давно — давно забито горло дёрном. А в этой жизни тявкают часы: со вздохом тёмным мы их заводим и вспоминаем умилённо, что так несчастны, так одиноки. 7. III.1996. Париж Памяти папы Сей срок разительных ненастий, и пеней полон сжатый рот, а полдень утверждает в том, что чем черней в пироге этой, тем радужней в гондоле той, тем мельче след и сон летучей, а в зеркала — просторней лаз, что детство корчится в падучей, когда померкнет отчий глаз. 24. IV.1996. Париж «Только пьянки и похмелья…» Только пьянки и похмелья, Только лет падучий лёт. Где там вздох? Что там пени? Губы стянет тонкий лёд. В грязной мгле не доползти До весны обетованной. Видно, стали кашей манной Али клёцками мозги. Из ресниц вязать не станем Впрок морского узелка. Лучше сходим к сизым дядям Пену слизывать с пивка. Лучше снова по Парижу За слюнявою тоской Три пуда душевной грыжи Потаскаем за собой. И на нас, нежнее неги, Льдинкой ляжет поцелуй, Нечто к нам из пенных струй Пустит лунные побеги. Губы стянет тонкий лёд. Что там вздохи? Где там пени? Только лет падучий лёт, Только пьянки и похмелья. |
