Нью-Хейвен, 1981 Друзьям И даже те, на чьих устах моё простыло имя, вы все со мною у стекла в сей час – прозрачным лбом. Я с вами столько лишних лет не падал в тишину стремглав, а снег ночной в моём окне так мается о нас, как будто вы ещё верны несказанным словам, как будто даром я возмог чему-то изменить, как будто скудная зима простит нам враз судьбу — сумятицу – за схлёсты глаз в полночный снегопад. 14. XII.1981. Нов. Гавань Гравюры Туда, где всё нездешне буро, не сходит снег, поток не сякнет, не волокут на бойню с луга, не баламутят едкой цвели; где не проходят облака и ветер трудный, не слабея, нетленно складки тех материй (у колченогих куртизанов и дев не внемлющих) в разлёте треплет; где топор, взлетев, беззначен жаркой шее: где взор от взора не ползёт, не облупа — ются торцы, не вырубают парков дряхлых; где от свечей ежастые лучи… Всегда там всё по мне: нездешне буро. И не — хотя взглянув оттуда, вас потому вполне не разумею и всякий день смутнее признаю. 27. IV.1982. Нов. Гавань «За рамой ива, как в подводной дали…» За рамой ива, как в подводной дали, волнится – мороком косматым. Два дня дожди и хворь. Твоё письмо о влюбчивой печали и вязи снов не может быть ко мне. Мне холодно. Любить тебя за валом густых дождей – докука окаянная такая, такая разненастная весна. 7. VI.1982. Нов. Гавань Живописаные лошади Так часто, мимо седоков послеобеденной поглядки, я в очи прошлых лошадей вдруг упадаю оглушённо, не слыша ни фанфар викторий, ни ретирации конфузливых рожков, в забвении своих и вражьих, у ветхого доверчивого паха равно врезающихся шпор. (Что нам несомые? — к несущим родство по язвам уследимо). Оглаживать ли взором букли, жабо стрекозами на латах иль эту Славу сливозадую в грудастых облаках – они пытливо косятся сквозь чёлки (мне сразу верится, что ниот — куда; мне верно чудится, что в ни — куда). И сразу синезвоны за висками. И шаг раскованный – в заоблачные рамы. 24. V.1982. Нов. Гавань «Бабуся мне, когда её подругу…»
Бабуся мне, когда её подругу закопали, всё сетовала в ранний вечер, что внучки больно обижали покойницу, всё плакала. И чем же было утешать её, чьи тёмные ладони навеяли мне лиственное детство? Наследовал гребёнку частую и зеркальце с обломленным углом, а в нём – меж окнами окно в буране тополином, и сверху взор её, когда, в сержантских лычках по плечам, к порогу подбежал, и снизу тот – растерянный её, голубящий неспешно. 4. IV.1983. Нов. Гавань Тот свет …Россия для всего, что не-Россия, всегда была тем светом… Некоей угрозой спасения – душ — через гибель тел. М. Цветаева К. Р. Лихая удаль, честь, любовь к отчизне славной, К великому Царю и вере православной… – Мосьё, я старый командир, и подзабылось, слава Богу… Лишь помню некий юбилей, «к ноге!», года мои, хор музыки; лишь – чёрной шляпы монумент, и вуалетку, и платие гри — перль на Королеве Эллинов, лорнет её, цепочку, мелоди — ческий привет; лишь наше страшное «урра-аа-а!», кадетское – не то, каким пролаяла б пехота, трижды глупая, мосьё… Кхе-кхе. За ней на шаг – Великий Князь (наш Августейший Шеф). Ах да, однажды честь имели мы ему быть местом вдохновенья для пьесы, называемой «Кадету»… Его двух стройных сыновей я отроками помню в дортуаре, смущённых сразу нашими, пардон, отдельными словами. То – Иоанн и Гавриил. Мир праху их и Константина, и Государя, и сей России… Теперь оставит жизнь старик-кадет, перекрестясь без многих слов, для той, где все теперь, мосьё. Оревуар. Имею честь. …Алло! Вот текст сонета Царственного Шефа: «Хоть мальчик ты… Настанет день…» Я перешлю. Да и на что оно вам сдалось? Всё переврёте ведь. Адьё… 1981. Париж / 14.IV.1979 Отъезд Александры Феодоровны из Палермо Мы слов немногих небренность дарим. Лоснится гавань тоской и славой. Адио, ностра императриче! Адио-дио-о! Иди цветами. – Энрике, видишь? Гляди, Сантино! Ах, эта донна любима в звёздах, плывущих краем, где ты не будешь. Ну, что ты тянешь? Ведь мама плачет. Адио-ио, ностра… Да что ты хочешь?! Она сияет. Храни, Мадонна. И дочка рядом… – Мама так любят! И всё теперь моё открыто окно на Монте Пеллегрино… Ах, Карл, скорее лети, любимый, и рядом вечно! Весна какая! Чужие люди, а эта плачет… Что если видит из той лазури нас, бисер словно, Адини наша… Мама сияет. Ах, Карл любимый! Адио, ностра императриче! Мы слов немногих небренность дарим. Лоснится гавань тоской и славой. Адио-дио-о! Иди цветами. |
