18. VIII.1977. Пб. И этот день быть без тебя, проволочась в назначенных теснинах, как червь слепой. И этот день неспешно пить густую боль, креплёный мёд разлук. И этот день хранит тебя, как камень – звук, и дерево — слезу в незримой глуби. И этот день острей протекшего, когда стираю пыль с запомнивших вещей. И этот день живёт твоё лицо, как пламенная память о сущих пустяках… И этот день — о далях взора, павловской тропе, о хрупкости, виновности, зиме. И этот день будь проклят! Так тебя люблю, как душу прошлую и нежный прах земли. И этот день, сгорев, тебя мне не отдаст, меня — тебе и бросит в ночь, как в ров. 17. IX.1977. Пб. 3. Чтение (Денис Давыдов) С утра кружился редкий снег, и старых тополей высокие шпалеры, теряя золото, чуть колыхались, как от великого дыханья, а полы светлого плаща в разлёте реяли, и мёрзли пальцы. Я после сел за чай с Анакреоном под доломаном и не скучал, собратствуя в речах зачарных усатых молодечеству и скорби безусых дафнисов гвардейских, одетых в элегическую холь. Остыла чашка. Я им задарен: хоть не было тебя в твоём углу за чаем, но и меня не очень было, когда он так скакал в угарный рай допитых вин, усопшего гусарства, где «кивер зверски набекрень» и «ментик с вихрями играет». 6. X.1977. Пб. Я в парк вошёл, и всё сошло. Я стал заряжен в тёмный ствол аллеи, целившей в забвенье и незабвенность. Траур хвои и пятна смертной позолоты, да небо стёртое и дождь кренящий. Легковерен – разлётом павловского края, надумавшего нынче осень лишь для меня. Земля ли в глазах? Разгладив щёки мха, хладящие, я вздрагиваю от надлома пальцев бронзовых, от каменной слезы набрякшей и мраморного взгляда в спину. Храм обретенью. Мавзолей сообщникам классической утери. Кентавры, бьющие копытцем, одни строптивы тут. В верхах повизгивает белка, не отрывая глаз от глаз, запнувшихся на ласке. В кармане — мир наград! – конфета… Кружась, спускается, но медлит скакать в траве. Привстав, берёт в протянутые лапки (как дама – шляпу в лотерее) и – отпружинивает в ели. Высокий вал из блага. По воле беличьей. По замыслу Гонзаго, кто молвил исподволь – разубранной натурой. 8. X.1977. Павловск Как странно, тёплый дан декабрь тому, кто одинок. Как дерзко солнце сегодня хлещет в лоб его – того, кто одинок. Как взросло губы отдают тому – не те. Как зло вино и полы звуки бессонных лабиринтов, где зеркала тому – из тупиков. И как равно из дня порожнего вываливаться в день — из гроба в гроб – тому, кто, знай, ступает ломким льдом, когда ладони выпростает в заметь — два лотоса – тому, кто одинок. 18. XII.1977. Пб. И повелел: Закрыть мой замок насмерть! И гнёзда ласточек сколоть, и мост треклятый поднять, и отпустить в луга моих коней, и все часы унять, и сшить мне сорок таких же платьев, и погреба и подземелья скорей раскрыть, чтоб мгла, вино и стынь колодец замка до краёв налили, чтоб струи голосов и времени его не пере — хлестнули – нет! – и чтоб очей никто от праха не отнимал, и чтоб никто на ухо никому не помянул тебя! тебя! тебя! И в ночь иль день, когда воронка звёзд иль сини из плоти вытянет, с семи сторон поджечь мой бренный замок, чтобы погрёб неверными стенами. 3. IV.1978. Пб. 7. ВЕЩИ Разбирать наши вещи, словно шарить в осколках, кровью срезы пятная; словно нежить ребёнка, лицом прижимаясь. Разбирать наши вещи, как кататься по полю, цветы подминая, как снимать страшный бинт с незатянутой раны. Это – полки романов, обломившийся мостик в доживающем парке, это – в палые листья врыться, теряясь. Залетая в бестенье, колыхнуть наши звёзды. Целовать наши вещи. Затекают колени. 9. VI.1978. Пб. Чужбинное кладбище В вечерний свет ноябрьского утра по льдам скольжу неловко и кошу на остеклённую неотмершую зелень, пот окон и растерянные ноги вкось снующих. За поржавелою решёткой разбухшие могилы. Что старше – коченеют вдоль бурых стен. Всю ночь вчера валило. Сегодня тает. Что делаем, скажи, мы в этом мире ватном. 28. XI.1978 В день вешний под разливом облаков сорвёмся с белками скользить промеж могильных плит! Пускай погост не тот, куда, стеня, изгой придёт стрелять в широкий лоб на холм, под коим мать лежит; не тот, чтоб атлантиды облаков следить всерьёз иль в неурочный час застать здесь что-то, кроме мокрых бегунов (за каждым – смерть трусцой), но места нет живей. И поделом, мой вешний Бог, саднит чужбина. 9. III.1979 И в снежных сумраках шурша, приветные я оплетал опять могилы следами. Русская судьба, без спроса, без толку, безмолвьем подарила. Незатвержённые слова навырезала мне чужбина, чтоб, в снежных сумраках шурша, прозванья скошенных за веки плыли от ломких глыб: его жена, их сын. Их снег забил, вчитавшись до меня, до вас, но вам они едва нужны ли. Вас нет. И лучше: не одна душа, свечой дрожа, тропу мне переплыла по сумракам, снегами не шурша. |
